Секретарь, оправляя свои кружевные манжеты, заученно ласкал слух своим бархатным голосом:
— На грани Нижегородской и Тамбовской губерний, уж боле двадцати лет, завелась, велением Божиим, Саровская мужская пустынь. Тамошние монахи бездоходные — ищут непахотные пустоши и борового леса для пропитания…
— Кто радел чернецам?
— Земли отказали и продали татарские мурзы, мордовские старшины и наши помещики. А радели прежде в устроении пустыни и царевны, — мягко тянул голосом кабинет-секретарь. — Ну, а вкладчиками монастыря: боярин Пушкин, князь Василий Долгорукий, князь Одоевский, граф Артамон Матвеев с супругой… Полагаю, что и генерал-губернатор Москвы благоволит… — кабинет-секретарь с умыслом задержался с произношением фамилии Салтыкова — близкого родича Анны Иоанновны.
— Довольно! — императрица смотрела и не смотрела на первый лист сенатского указа. — И каково мнение?
— Утвердить другим не в образец…
— Что так? Ах, да…
Анна Иоанновна минутно задумалась, опять вспомнила: крутоват дядюшка-то был с монахами… Она только-только утверждается на троне. Подписать этот указ, о коем станет ведомо всем монастырям — оказать благоволение всему российскому монашеству. Поймут, долгогривые… Императрице понравилась формулировка Сената, она весело взглянула на своего изящного секретаря, дробно побарабанила толстыми пальцами по столу.
— Не в образец, так не в образец… Зер гут! А кто строителем пустыни?
— Иеросхимонах Иоанн, арзамасский родом.
— Он же в таком духовном чине! Его место скорее в затворе безмолвном…
— Личным указом вашего дядюшки Петра Великого дадено разрешение верховодить братией и впредь. Известен праведностью…
— Ладно, напомни монаху, что каждый монастырь есть царское богомолье!
— Ваше императорское величество! Пожалуйте монастырь землёй
— монахи вечно будут благодарить ваше имя перед Всевышним!
Анна Иоанновна всё же пригляделась к содержанию указа, заметила:
— А долгонько же тянулось дело у чернецов с Полочениновыми.
— Из письма ваших богомольцев видно, что князь Меньшиков долго не радел…
— Поди-ка мзды ожидал?
— За Александром Даниловичем водились такие слабости…
Кабинет-секретарь угодливо подал императрице перо. Она старательно, чуть выпячивая яркие губы, начертала: «Учинить по сему докладу. Анна».
— Отошли указ в Синодальную контору — там порадуют схимника. Поди, ждёт?
— Ох, давненько ждёт…
Императрица подняла на кабинет-секретаря свои прекрасные глаза — они подлинно украшали её.
— Гляди, чтобы в Сенате не держали бумаги подолгу. Живуча же у нас старинушка — наш долгий ящик…
Кабинет-секретарь поддакнул:
— Живуча, живуча, матушка!
И ухватился за скляницу с песком, принялся засыпать написанное.
Перечёт бумаг, ожидающих резолюций, Анна Иоанновна остановила скоро.
— Довольно на сегодня! Пошли сказать Салтыкову, что жду его нынче на пристрелку новых ружей немецкой работы. Да, тут, в дворцовом саду.
…Снег ещё не пал на землю, стояло тихое погожее предзимье. Москва-река ещё не дышала стынью, в этот солнечный день в лёгкой ряби воды отражалось пронзительно голубое небо.
Синодальный выдал указ скоро, открыто радовался — на погляд, куда больше пустынского ходатая.
— Всему, всему бывает конец… Выстрадал ты угодья, святой отец. Как только и удалось — добродеи сбоку пособничали?
— Все в руце Божьей! — нарочито тихо, смиренно отозвался Иоанн и полез за серебряным рублём — он с утра нынче «поближе» положил его. — Это на радостях, моей благодарностью…
Осторожно завернул указ в чистую холстину, бережно уложил в свою кожаную суму и вышел на площадь, хваля Господа, понимая, что отныне его обители жить безбедно вовеки…[55]
В другие-то разы как-то недосужно, всё-то на потом оставлял. А тут пошёл и решительно признался звонарю о давнем-давнем желании подняться на колокольню Ивана Великого, увенчатую золотой главой.
Иоанн знал, был довольно наслышан в Москве, что колокольня возведена на месте церкви, которую построил ещё великий князь Иван Данилович Калита в честь святого Иоанна Лествичника.
Могучий, высоченный столп как бы собрал вокруг себя кремлёвские соборы.
— Не вниз, а вверх, в небо с надеждой глядим, — признался в многозначительном звонарь. — В колокольне, считай, сорок восемь сажен.
— Высоконько! — закидывая назад голову отозвался Иоанн, чувствуя, как заранее замирает его сердце в ожидании незнаемой прежде высоты.
— Два яруса надстроил на втором году царствования Борис Годунов… — разохотился в слове звонарь. — А под колоколами — Патриаршая ризница. Тут и собор святителя Николая с чудотворным образом Николая Гостунского. Нет, в ризницу сейчас доступа нет…
Приустал, что и говорить! Не скоро отдышался и, ошеломлённый открывшейся высью, медленно, даже с неким испугом, огляделся: захватывающее видение — явь открылась монаху.
…Многоглавый Кремль жарко горел золотом глав и крестов своих соборов, казался диковинно-красивым венцом над всей Москвой.
Особое, ни с чем не сравнимое ощущение высоты, всегдашний позыв в эту голубую высь…
Велика белокаменная, не окинешь взглядом…
И какая она вся тёплая, родная. И всюду, куда ни брось взор — купола православных церквей — какое сияние Божьего и земного!
А вокруг Москвы широким поясом осеннее сухое золото бескрайних лесов…
Молчат в этот час колокола. Но знает Иоанн, как озвучит себя всё-то многоголосье меди и серебра града стольного — в святом молитвенном состоянии возвышается и пребывает вся белокаменная. Священные кимвалы семи древних звенящих холмов… Благовествуюшее небо… Кажется, кинься ты, Иоанн, с колокольни этой, и плотный, могучий погуд колоколов сдержит тебя на своей откатной волне и легко понесёт в высь поднебесную…
На другой день выехал из Москвы.
Едва объявился в своей пустыни — увидели монахи, высыпали на улицу, обступили, не дали и до кельи дойти.
Дорофей с пунцово-красным взволнованным лицом, не зная исхода дела, сдержанно спросил:
— Впусте приехал?
Иоанн, глядя как скоро и плотно окружили настороженные чернецы, подумал, а не с известием ли они о новой беде, не пала ли она опять на обитель. Монахи молчали. Тогда он и обвеселил братию:
— Не впусте, с указом! — и широко раскинул руки. — Земля на-а-ша!
Саровские монахи, кажется, не знали более счастливого дня. Шутка ли: они стали владельцами двадцати трёх тысяч десятин земли!
Чернецы отслужили благодарственный молебен Божией Матери — покровительнице пустыни со всенощным бдением за царствующую императрицу государства Российского — Анну Иоанновну, а затем устроили весёлую братчину.
И далее ежегодно 25 октября в монастыре стала свершаться торжественная суточная служба.
Этот день навсегда был определён «лесным праздником» для саровской братии.
4.
Иоанн возвращался из Темникова — проведал там монахов, что несли послушание на подворье Саровского монастыря. Что-то угнетало игумена, и он просил послушника торопить лошадь.
Дорога разгрязла — кой-где в прошлогодних колеях ещё стояла снеговая вода, а на пригретых взгорках колёса телеги утопали в раскисшей земле едва ли не по ступицу.
Воздух затяжелел, полнился весёлыми весенними запахами. В низинках, у мочажин, разубралась верба, поднялась пахучими жёлтыми стогами. В поднебесье жаворонки пробовали своё первое журчанье…
Не напрасно тревожилось Иоанну: по обители снова хлеснула беда.
У Сатиса объявился белец с топором и вязанкой сушняка. Увидел возвращающегося игумена, бросил вязанку, подбежал, припал к руке. Плачущим голосом излился:
— Горюшко-то какое…
Иоанн далее слушать не стал.
— Гони-и…
В монастырской ограде первым из амбара выскочил Дорофей — длинная выцветшая ряса из грубой домоткани хлестала его по ошарпанным сапогам.
