— Да ты свя-ят… — почти со страхом выдохнул из себя Фёдор Степанович и чему-то своему тихо улыбнулся. Спала с него тяга давняя. Он легко открылся:

— Ухожу-таки в Введенский грехи замаливать…

Иоанн уже слышал эти слова родителя прежде и сказал тоже давно говоренное, которое ластило душу отца:

— О каких грехах ты говоришь?! С мальства пред алтарём в храме. С матушкой советно прожил, нас с браткой, Катенькой даже и за косицы не драл…

— Я что… — заторопился Фёдор Степанович. — Боюсь не стать бы обузой для дочери, у ней уж своих ртов хватает. Ты вот что: хоромы-то наши сильно в улицу поклоном. Нижние венцы бы сменить — помоги! Я же… тебе ведомы мои достатки.

— Сейчас в Сарове место для большого огорода чистим — рубим боровину в своих гранях. Думаю, не откажут мне в просьбе чернецы — привезут соснягу. Скажи зятьку, пусть не сухотится заботой.

Спать ложились поздно. На сушила провожала Катя с армяком.

— Я там, роденька, на сенцо ряднинку постелила, а это на Себя накинешь. К утру-то прохладно…

— Спасибо, сестрица.

Как и всегда, будучи по летам в Красном, он ночевал на сушилах, где так густо пахнет всегда ещё не слежалым сеном и где всегда так безмятежно спится.

Последнее, о чём успевает подумать монах — это пораньше завтра встать — и на колокольню. Завтра, как и всегда по приходе в родное село, в час положенный, молодо взойдёт на знакомую дощатую площадку под колоколами… Опять будет раздаваться треск голубиных крыльев над колокольней. И снова перед ним откроется бескрайний простор неба и он — тот давний-давний Иваша так захочет раскинуть руки, взмахнуть ими, желанием всего своего существа отъять себя от тверди той площадки и лёгким, невесомым воспарить над землёй, а затем раствориться в той высокой сини неба, в золоте утренних лучей солнца подниматься всё выше и выше…

После завтрака засобирался в Арзамас.

И не надо бы, а потревожил родителя вопросом:

— В монастырь-то когда же надумал?

Фёдор Степанович отозвался уже решенным:

— Где-то с Казанской. Вот дом поправим, пострадую последний раз на полюшке с зятьком. Не заживусь тут, надо же и в обители успеть поработать, не вот же нахлебником. Не запрячь ли тебе лошадку?

— Я ещё можаху, отец! Пусть ножки возмеряют! — весело отозвался Иоанн и, взяв свой жезл, со своей неизменной кожаной сумой через плечо сошёл со двора. До города и ходьбы-то всего ничего.

Как извечно водится в миру: одна беда без другой не ходит. Едва-едва отдышались саровцы от горького чада пожарного, как наскочила на них другая — разбойная напасть. Не столько на души она налетела, сколь на бренные тела красными и чёрными знаменами. И хотя монахи не брегут о бренном естестве своем, постоянно истязают его долгими постами и ночными бдениями, однако стороннее прямое насильство переживается ими тяжело, как и всяким человеком.

…Исторические летописи Европы, а также и России за семнадцатый и восемнадцатый века, кроме всего прочего, полны и свидетельствами повсеместного разбоя. Разбои — одна из крайних форм грубого протеста, чаще народных низов, против социального неравенства, за право выживания на грешной земле.

Грабежом и насилием всегда сопровождаются захватнические войны. Страшным разбоем явилось для Руси монголо-татарское иго, кончившееся разгулом ханских баскаков. Гибель тысяч и тысяч людей, разор городов и селений принесли польско-шведские захватчики. Страшное Смутное время подняло на грабежи и казацкую вольницу, которая навыкла делать набеги «за зипунами» на обжитое побережье Чёрного моря.

Разбойно начал гулять по Волге и Каспию забубенная головушка Степан Тимофеевич Разин со товарищи. Давно казнили его в стольном граде Москве, но атаманская слава ещё долго дурманила головы неприкаянным молодым и они дерзко шалили и на той же Волге, и на ближних больших дорогах. Церковный раскол, тяжкое бремя петровских войн, грубая ломка коренных устоев прежнего уклада народной жизни опять же толкали тысячи отчаявшихся людей города и села на преступные действия. Насильственное выбивание недоимок в царствование Анны Иоанновны тоже добавляло к числу беглых отчаявшихся людей, которые торопились к вольному племени лесных братьев и поволжской вольнице.

В Нижегородском Поволжье в XVII веке прославили свои имена разбойник Матвей Барма и атаманша Степанида, гулявшие по Волге-матушке. Шайки разбойников постоянно пополняла приреченская голытьба и беглые сергачских и арзамасских поташных заводов, коими владел известный боярин Борис Морозов, родич царя Алексея Михайловича. Пошаливали на лесных дорогах муромские, тамбовские и темниковские молодцы.

Случалось, как в Подмосковье, лихим делом не брезгали и отдельные помещики. В Арзамасском уезде в этом винили одного из Соловцовых, которого предали суду. Недобрую славу обрела Выездная слобода под самым Арзамасом. Едва ли не до половины XIX века выездновцев называли «душегубами». Ночью это село, замыкающее Московский тракт, не отваживались проезжать ни ближние, ни дальние. Салтыковы — родичи царской фамилии, владевшие большим промысловым селом, служили крепкой заступой своим распоясавшимся подданным.[47] Арзамасские чиновники не смели употреблять власть против «головорезов», да их выездновцы попросту не пускали к себе. Конечно, далеко не все селяне занимались разбоем.

Случались грабежи и разбои в самом Арзамасе.

Нередко грабились уединенные монастыри. В 1700 году ограблен Оранский под Нижним, после несколько лиходеев не раз наскакивали на Арзамасский Троицкий на Пьяне-реке и он избылся, не однажды злодеи налетали на Высокогорский мужской монастырь в пяти верстах от Арзамаса и потому он закрывался. Трижды нападали на Саровскую пустынь.

Погорела обитель… Монахи тут же начали строиться. Строят — значит, есть, водятся денежки у чернецов — откуда они? Поползли слухи: пустынники нашли на Старом Городище клад Сараклычского царька Бехана и вот сорят серебром, а может и золотом… Прослышали об этом чуткие на ухо «тамбовские волки» и решили приступить к монастырю.

Всё лето, пока монахи и пришлые плотники стучали топорами, пока в обители держалось много мужиков, лиходеи не решались на разбой. И только в ночь с 13 на 14 сентября, когда чернецы и богомольцы, пришедшие на праздник Воздвиженья Креста Господня, уже улеглись спать — в эту тёмную осеннюю ночь душегубы перелезли через монастырскую стену и тотчас кинулись ломать двери храма. Стукоток разбудил монахов и богомольцев — все бросились к церкви и, чем попадя, отогнали налётчиков.

Второй раз грабители напали на монастырь 30 ноября.

…Монахи собирались уже к утрене. И тут раннюю тишину рванул чей-то истошный крик, и у храма сверкнул огонь. Взволнованные чернецы выбежали на церковную площадь, и тотчас от тёмных стен монастыря, круговой цепью, на них бросились вооружённые. Началась свалка, послышались жалобные стариковские вопли и стоны.

— Побойтесь Бога-а, тати-и…[48]

Подталкивая рогатинами, саблями и просто тычками, разбойники Загнали часть монахов в кельи и наружно заперли их. Остатних окружили у церкви, развели костёр и начали жечь огнём. Спрос был один:

— Где казна монастырская?!

— Кто игумен?!

— Не ведаю! — И без того избитый, Паисий взвыл от нестерпимой боли. — Съехал со двора наш игуме-ен…

Два дюжих лиходея отбросили от огня Паисия и ухватились за Иоасафа — растянули ему руки, толкали бородой к пламени.

— Клад где-е… Кто казначей?!

Иоасаф захлебнулся в болевом крике. Несчастного подталкивали еще ближе к мятущемуся на ветру костру.

— Отпустите старца, ка-аты![49]

Из десятка избитых, стонущих монахов поднялся Дорофей. Его, молодого, здорового было не узнать — лицо, бороду заливала кровь. Он яростно противился насилию и больше других оказался избитым. Только удар по голове свалил его наземь.