А на востоке солнце слепило — длинными сверкающими стрелами пробивалось сквозь чёрную навесь хвои, — Иоанн по-мальчишески подставлял лицо ласковым, ещё прохладным лучам и замирал, как в далёком детстве на колокольне Красного. Любил, любил он в такую вот летнюю рань вбегать на колокольню — знать, сам Бог поднимал его с постели полюбоваться на утреннюю красоту родной сторонки с возвышенным, чистым порывом к небу…
Он наконец спустился вниз и пошёл к келиям. Пахнуло дымком — строители уже встали.
Арзамасцы точили топоры, открыто похвалялись перед сидевшими тут же на скамье монахами:
— Наш брат и думает топором.
— С топором весь свет обойдешь!
— Да, не чаяли мы, что у тамбовской грани будем тупить лезвы.
— Уж где как, а у нас от топора щепки летят — подати платят!
За утренней трапезой сидел Иоанн рядышком со Степаном Фёдоровым из села Елизарьева, кровельщиком. Степан молод, жилист, с коротко подстриженной бородой и веселыми карими глазами. Говорит неспешно, обдуманно, будто сам себя слушает. Ему охота высказаться перед учёным монахом, и он исповедутся по-своему:
— В нашем ремесле… Небоязливое сердце иметь надо и крепкий постав ноги — по краю ходим наверху-то. И думать приходится. Вон, в Арзамасе, в Спасском монастыре, помню. Там пять куполов на соборе. Для них железо кроить непросто, с оглядкой…
Иоанн подвинул к Степану ковш с квасом, напомнил:
— Ныне крест ставить!
— Знаю. — Степан сразу посерьёзнел. — Я вчера баньку топил, сегодня в чистом хостовье выходим. Крест ставить — завсегда праздник!
Крест водружали где-то в середине дня после молебного пения. Иоанн помогал Степану осадить крест в гнездо. Вечером, когда работу кончили, заботно ещё раз обошли храм, пригляделись — прямо, нерушимо стоит крест!
В ночь на семнадцатое мая, когда уже все спали, над Старым Городищем вдруг раздался хорошо слышимый колокольный звон. Голосистая медь мягко скатилась с горы, тронула дрёмные окна келий, монахи и плотники вскочили на ноги и принялись креститься, вспоминать Господа — все разом уверовали, что удостоились слышать знамение Божие. Все знали, что никаких привозных колоколов в Сарове ещё нет!
Иоанн едва ли не первым услышал звон — сон давнего пустынника всегда чуток, отзывчив на все стороннее. Монах встал на колени перед иконой и в своей святой простоте и вере возблагодарил Всевышнего за явленное благоволение к избранному месту и возведённому храму.
Семнадцатого мая Степан Фёдоров одевал шейку и главку храма деревянными чешуйками — троеплечными лемехами. Иоанн опять помогал ему.
Большая часть топорников укладывала в церкви пол из колотых надвое деревин, монахи убирали щепу из трапезной, деревянными долотцами подбивали висячий мох в пазах.
И опять, теперь в полдень, строители удостоились знамения свыше. На церковь разом пролился сверху необыкновенный свет — свет много ярче дневного, и каждый тотчас ощутил необычную легкость в теле, рабочей устали как не бывало! И тут же раздался вполне слышимый мягкий звон согласных колоколов. Монахи и плотники побросали инструменты и молчали, не нашлись что и сказать — так потрясло их случившееся. Явленный свет опал как-то незаметно, как радуга растворился в дневном, обычном, но звон ещё продолжался, и строители наконец заозирались — откуда он исходил? Он слышался «повсюду того места, аки во многие колокола звонящий» — взволнованно записал ночью в свое «Сказание» Иоанн.
Он ходил преисполненный радости. Четырнадцатого июня церковное строение окончили. Даже строительные леса убрали.
Феолог — дядя-то Ивана Васильевича Масленкова, первым объявил:
— Лепота-а-а…
Не отмолчался Дорофей:
— Баско срубили. И поставлена церковь скоро, одним находом!
Степану Фёдорову вспомнилось:
— Во-от, глаза боятся, а руки делают. Сделали!
Хорошо смотрелся храм. Ешё не потемнело дерево, ещё не тронул её летний загар, не хлестали осенние дожди и зимние метели. Вся жёлто-розовая, белая крышей, с бело-розовой маковицей, с большим золотистым шатром над колокольней, с двумя крылами галерей и бочковым украсом покрытия над папертью…
…Сидели на лавочках, что врыли чуток в сторонке от церкви для прибылых молящихся, и любовались на дело своих рук. Иоанн чувствовал, что люди ждут его слова. Встал, оправил свою густую русую бороду, оглядел мужиков и монахов.
— Храм новоявленный — он радостью всего русскова монашескова братства… Строили мы и всякою мыслию были на небе. Священное возглашалось здесь и топорами… Правильно, мы и души свои выстраивали… Низкий поклон всем вам! Через два дня освятим храм — оставайтесь! Ну, а сейчас все в трапезную — уха ждёт. А потом кременцы и пивца хмелевого наварили — просим, просим!
4.
Накануне дня освящения церкви Иоанн едва успевал принимать прибылых. Архимандрит Спасского Павел приехал с несколькими монахами и возом всякого добра. Как и всегда, неторопливый в движениях — сановитый даже, обласкал своими мудрыми глазами, попросил вести к храму. Поднялись тропой на Старое Городище. Увидев открывшуюся церковь, а за ней плотное полукружье сосен, покачал головой, повернул улыбчивое лицо.
— Так вот какова она, твоя палестина! Теперь понимаю, отчево ты всегда торопился в свою пустынь. Сосны-то каки высоки! Благоуханными главами возносятся к небесам… Да, не ложно молвится: среди берёз веселиться, а в бору молиться. Духовито тут, легко…
Зашли в церковь. Несколько чернецов у дверей шоркали дресвой плотно сплочённый пол. Невольно замолчали у порога. Внутренность храма — обнажённое дерево, открыто сияло нежной, ещё влажной медовой желтизной. Невысокий иконостас добавлял тепла стенам — вспыхивал искорками позолоты нимбов святых, начищенной медью окладов икон и венчающего креста в сиянии. Широкие золотые полосы солнечного света косо падали на жёлтый чистый пол и тоже добавляли праздничной чистоты и весёлости храму. Пахло в нём сосновой смолкой, воском и можжевельником.
— Свято тут! — не сдержал себя архимандрит.
У правого клироса дьякон пробовал голос.
— Горазд гласом, кто сей?
— Из Санаксарского…
С узлом подошёл незнакомый Иоанну монах. Павел поманил чернеца к себе.
— Это — мой. Клади сюда!
На длинном столе, что стоял у окна, чернец развязал узел. Павел принялся показывать.
— Даруем храму напрестольное Евангелие, облачение, иконы и свечи.
— Не знаю, как и благодарить…
— Бога благодари, игумен!
Павел ещё раз оглядел внутренность церкви и буднично, с ленцой объявил:
— Определи меня на покой — натрясло за дорогу.
— В мою келью пожалуйте!
Только Иоанн отвёл архимандрита отдохнуть, как, почти вместе подъехали из Арзамаса свои родненькие из Введенского с Афиногеном и Фёдор Головачёв из села Ездакова. На двух телегах помещика желтели медные колокола.
Введенских отослал к Дорофею.
— Афиноген, друже, братья… Ступайте к моему келарю, уж он вам работки задаст!
Широко распахнув руки — на этот раз Иоанн в приличной по случаю рясе, шагнул встречь Головачёву.
— Фёдор Васили-ич! Колокола для нас — это же…
Головачёв подошёл под благословение, после смял улыбку.
— Я у арзамасского соборного протопопа сведал о чине благословения колокола. В том чине сказано: «Яко да вси слышащие его, или во дни или нощи, возбудятся к славословию имени Святого Твоего».
— Тако, тако, Фёдор Васильевич! Ну, везите к церкви.
— Сами на звонницу взнесём и укрепим — у меня мужики дюжие. Большой — вервием поднимем. Запаслись, как же!
Только на поварне квасу выпил, подъехал Иван Васильевич Масленков.
— Ждал, ждал тебя, дорогой! — радовался Иоанн.
Иван Васильевич сбрасывал с себя длиннополую хламиду, что накидывал на себя в дорогу от пыли. Увесистый узел он внес в церковь сам. Купец развернул холст, в глаза плеснули яркие краски.
— Вот, как и обещал. Прими…
Храмовый образ Пресвятые Богородицы Живоносного Ее Источника, обложенный позолоченным серебром, восхитил Иоанна.
