Мелании сделалось весело, да и чернички заулыбались.

— Будем ждать тово часа! Залучим тебя, коли потшися придти в нашу обитель, проводим к наставникам. Приезжай к Макарью на ярмонку, тамо всё и узнашь…

Уже после насторожило Иоанна это его скорое согласие на встречу с заволжскими скитниками. Подумалось: а не прелесть ли это вражья? Он не знал, что и ответить себе. Он забыл на ту минуту, что как ясно виден город на горе, так и праведник, стоящий на высоте добродетелей, не может долго утаиваться от тех людей, кто ищет духовных высот. Праведника найдут в пустынях, в горах, вертепах и пропастных местах и позовут к высокому служению. Ибо свет везде светит и тьма не объемлет его, куда бы рука Божия ни поставила светильник.

… У хозяина в доме, на полатях, он долго не мог заснуть. Похрапывал в горнице мужик, шуршали в запечье тараканы, а на улице испуганно крякали от крепкого мороза углы старого дома.

Иоанн все ещё думал о пришлых черничках, ловил себя на мысли, что ему хочется пойти в Заволжье.

Онисим обрадовался приходу Иоанна. В рабочей избе мельник сухо покашлял и разговорился:

— Сильно ты качнул раскольника, так озадачил, что он у меня поутих. Принялся и я звать ево в нашу сторону, одначе упирается быком. Уж я и так, и сяк — кружались, кружались… Скажи, волос у противца долог, а ум короток. Махнул я рукой, да и в отступ. Не дано мне слова по темноте моей!

— Абы сердце доброе! Правду дано говорить всякому. В таком деле лучше лаской, чем таской. Терпением всё победиши.

Мельник соглашался. Вспомнил:

— Ступай в денник, он тамо сено отметыват — беседовайте, приводи ево к церкви.

Иоанн нашёл Корелина возле саней с сеном. Тот перекидывал душистый сухмень под дворовой навес.

Мужик не выказал радости встречи, но и неприязни тоже не оказал на своем тёмном иконном лице.

— Дай-кося вилы и мне — размяться охота!

— А потревожь, монах, косточки. А вилы эвонде стоят, под навесом.

Иоанн сбросил шубу и начал ворочать троерогими вилам так, что у раскольника полый рот задеревенел.

— Эк ты, паря, силён, — протянул он, вытирая потное лицо рукавом армяка.

— Да и ты в силах, из десятка не выкинешь. Навильник за навильником…

— Мы — свышные… Но и ты не забыл!

Кончили отметывать скоро, Корелин напоил выстоявшихся лошадей, задал им корму, и они пошли в рабочую избу.

Иоанн ожидал, что заволжский скитник будет, как и в прошлый раз задирист, неуступчив в слове, минутно даже злобен, но похоже мужик ждал его с иным: услужливо подал квасу из логушка и присел под окошком явно в ожидании разговора. В полосе полуденного солнца золотом просвечивала его негустая чистая борода.

— Качать пришёл, монах?

И вдруг Корелин начал задавать вопросы:

— О церкви ты мне в прошлый раз втолковал изрядно, и согласен: где Бог, там и церковь, где церковь, там и Бог. Ну, а церковь не без священника… Ныне жду слова о имени Исусовом.

Иоанн сидел у другого окна, полный желания говорить и говорить.

— Что же тя смущает, брат. Понеже имя оное с добавленною литерой у нас изображается, так это ведь схоже с греческим, да и с еврейским переводом Писания. На греческом от многих толковников и всех апостолов так показано при написании. Без всякой перемены мы и пишем. Вот она, главизна: книга Григория Богослова писана за пятьсот лет, а в ней начертается: Исус с титлом! Евангелие, печатное при Иове — патриархе московском, в зачале апостола Матфея опять же напечатано «Иисус Христово Рождество сице бе». А в беседах апостольских евреям в главе одиннадцатой Святой Златоуст о том же глаголет… Перстный человек,[21] ты ж умудрен в чтении — загляни в книги.

— Так ведь Златоуста читал, читал и Евангелие от Матфея, теперь припоминаю!

— То-то же! А ты смущался. Истинное призабыл, а неумудренных своих крикунов праздных слова помнишь…

После молчания как-то робко Корелин обронил:

— Сложение перстов у вас и у нас разнится…

Иоанн ждал этого вопроса — о нехитром пытал раскольник.

— Трехперстие — щепоть по-вашему. Но трехперстия, знамения крестного требует само почитание. Трехперстным сложением изображаем мы Святую Троицу в единстве, в единстве! Ну, а какими перстами то лучше изобразить, как не первыми. Первое лицо в Троице лучше образовать первым перстом, второе — вторым, нежели, скажем, четвертым, а третье — третьим…

— Погодь, погодь… Да разве святая Троица в щепоти?

— Ай-яй! Да не поставляем мы Троицы в пальцах, но ведь нет же Троицы и в вашем двуперстии… Какие вы особники… Зачем своё возносите, а наше поносите. Святая Троица обитает в душе нашей, сложение перстов — трёх, удобнее изображать внешне. Что за противность такая изображать Святую Троицу с благоговением…

Корелин не выдержал, вскочил с лавки и застучал подшитыми валенками по половицам. Остановился, почти выкрикнул:

— Да щепотью вашей садят чеснок!

— Оле! Сядь, не топчись попусту. За чеснок ты ухватился, вспомнил… Ты вспомни, что чеснок есть творение Божье! Да, садят, но при этом Святая Троица не оскверняется. Божьего не осквернишь! Вспомни Апостол: всякое созданье — Божье добро, и ничтоже скверно само собою, но вся суть чиста. Прости уж, брате, двуперстием не касаемся ли мы тово по нужде, что ниже пояса, в чреслах…

Иоанн вытащил из кожаной сумы, а он с ней постоянно ходил, старую книгу. Раскрыл медные застёжки, стал листать.

— Ага, вот… Читай, человече, зри: троеперстно крестились предки наши. И вот вторая книга, более поздняя — принёс, чтоб ты поглядел своими глазами. Это Псалтирь, печатанная при патриархе нашем Иосифе. Вот тут уже дано наставление о двуперстии. Так вот и начали требовать, чтоб крестились люди, слагая два перста. Ты вот нашего патриарха Никона поносишь, в переменах-де виновен. Но ещё до Никона Арсений Суханов в прошлом сорок девятом году послан был за рубеж для сбора древних греческих харатейных книг. Зачем? А чтобы наши московские «Служебники» выправить. Ведь до чево дошло: три «Служебника» у нас не сходились между собой в установлениях. И до Никона с благословения патриарха Иосифа напечатаны «Шестиднев», «Учительное Евангелие», «Кормчая» — они тоже поправлены, очищены от разночтений. До Никона, до Никона к вящей пользе началась книжная справа!

Корелин внимательно припал к страницам — сличил. Выпрямился и устало отозвался:

— Ты, монах, долу меня клонишь. Поднаторел тут, в пустыни, всем бы так! Поди ж ты! В Писании одно, а наши сотолковники находят в нём своё разумение…

— Да какое уж разумение! По заблуждению явному, ты и сам теперь видишь.

Корелин согласился:

— Упрутся наши старцы и в засухе заблуждений спорят, спорят до озлобления, становятся слепцами. Теперь буду молить Господа, чтобы научил познавать правду, да не погину вовек!

— Добре! Пойми, ведь Никон, да и весь святой клир наш, царь, князья, бояре, простые миряне приняли новину в обрядности, но догматы — догматы никто не трогал! К древнему вернулись. Как… А сверили нашу печать с греческой, древней. Увидели несогласия, измену слов, всякое наносное, что объявилось по вине малограмотных переписчиков. Теперь истины воссияли. А ваши всё талдычат, что церковь в отступ пошла. Пойми ты простое: сам Господь похотел очищения в делах веры!

И ещё не раз встречались и говорили. Как мог, Иоанн склонял Ивана принять и церковь, и священство.

В декабре Корелин пришёл в келью Иоанна и едва ли не от порога объявил:

— Отстаю от раскола, отрешаюсь! Да будет воля Божия, будет и твоя воля: хочу у тебя, отче, плакаться о прежних грехах своих.

Иоанн с радостью исповедал раскольника и посоветовал ему испытать самого себя: пожить пока вне кельи, подумать, очиститься…

И пришёл день, когда Корелин стал слёзно просить о пострижении его в иноческий чин. Иоанн совершил обряд пострижения, нарек обращённого Иринеем и после записал: «… и бысть первый постриженник в сей пустыни».