Иоанн взволновался: думал он, загадывал уже об обители, втайне услаждал себя будущим.

— Пока не манит моя красная рамень насельников. Придут и уходят, малодушные. Храм… Но возможно ли?

Тимолай усмехнулся, вздернул правую руку вверх.

— Не мне тебе глаголать. Для Бога все возможно!

«Странная встреча!» — после думалось Иоанну. Больше Тимолай почти ничего не сказал, не поспрошал, не наущал, коротко простился перед уходом. «Ну да, монахи, что калики перехожие. Придут, поблагодарят за доброхотное подаяние и также тихо, как и пришли, уйдут, будто их и не бывало».

Иоанн долго на этот раз не зажился в Санаксарском.

Через год, однако, напомнил о себе Тимолай. Летом же пришел знакомый мужик из Кременок, развернул еще не стираное льняное полотенце.

— Это тебе, отче, передать велено…

— Да ты от ково?

— От Тимолая по Москве известново. В первопрестольную меня барин посылал. Там сыскал меня старец и вот отдал.

Иоанн развернул широкий полотенец — образ Иоанна Предтечи. И так искусно написан на жести!

— Еще что?

— Само собой поклон поясной. Предрекал, что быть тут обители. Сказал еще Тимолай, что скоро будет к тебе.

Но Тимолай так и не пришел, никогда более не появлялся в темниковском краю.

«А не посланник ли этот Тимолай ко мне? — мучился первое время Иоанн. — Икона Предтечи — не особым ли знаком? Ведь ежели прозревать, если быть тут, в Сарове, храму — быть и обители! И ты предтечей всему…» — радовался и одновременно пугался он.

Иногда ходил сам не свой. Как-то шел после рыбалки на Сатисе — поднимался в гору и вдруг так явственно увидел зыбкое золото церковных куполов и крестов наверху. Едва не побежал… Почти на самом верху остановился, открыл глаза — горит на солнце желтизна литых сосновых стволов, искристо вспыхивает серебром вершинная хвоя деревьев…

Вскоре пришел и взволновал кременский мужик в чистой рубахе и портах. Назвался Михаилом Семенеевым. Лицо взволнованное, сам не свой.

— Да ты присядь, охолони, милой! — успокоил Иоанн пришельца.

Семенеев торопился, разом и выпалил:

— Иду эт-то по темниковской дороге, повернул голову — что-о такое? Зарево огневое на твоей горе… Испуг опоясал: не пожар ли?! Бегу, чтобы помочь. Подбегаю: стоит твоя келья цела-целехонька, зарево как-то разом поутихло и опало, подошел к дверям, слышу — молишься…

И этот рассказ Михаила прозорливо обмыслил Иоанн и счел, что он не случаен, что указуется ему свыше дело большое, главное.

Незаметно кончилась осень, в одну из ночей посыпал из низких туч снег — такой ласковый, пушистый…

Что такое святость, каков он, святой?

Архимандрит Арзамасского Спасского Павел — теперь он правит мужской обителью, недавно терпеливо изъяснял, что за сим словом понятия: сильный, крепкий, а еще прикладывается светлый, чистый, незапятнанный, почтенный. Святой — это блистающий светом, блеском.

Блистающий душой!

Но душа-то в грешном слабом теле. И все же она одухотворяет его, не будучи определенной частью тела. Она имеет свой источник в Боге. И засим особенное души: состоит она в единении духовности бессмертия ее, в способности разума, свободы и дара слова…

Все это Павел, бывший ризничий патриарха, знал и толковал глаголами убедительными.

Здесь, в пустыни, в одиночестве, слова просвещённого наставника вспоминались часто, оправдывали пребывание Иоанна в Саровских лесах.

Перебирая в памяти свои дни отшельника, иногда дерзкое приходило в голову: почему так долго противиться тело, отчего оно так часто вопиет и нередко зудливо кричит громче, чем душа о своем?

Приходил и ответ: если блистательное совершенство души созидается не сразу, значит и тело должно как-то переболеть в протяженности времени, чтобы очиститься, стать достойным вместилищем для той же светлой души.

Слова отца, дяди Михаила, Тихона из Введенского, мудрого Павла из Спасского, изречения святых из книг — все согласовывалось в простой истине, но как трудно все это простое обращать ему, Иоанну, в явь жизни?..

… С какой охотой, легкой радостной душой шел впервые в дебри лесные! Как ревновал о подвижничестве, как ждал, жаждал даже всяких лишений, испытаний на кои обречен отшельник.

Шло быстротечное время. Не заметил, не сразу понял, что начал смущаться его дух, угасать начальный восторг пред избранной пустынью, и как-то уж совсем воровски подкралось незванное уныние, а потом все чаще и чаще томила тоска одиночества. Скудость еды расслабляла тело, худость его кричала и охотно поднимала память о сытости в родительском доме, да и в Введенском никто из монахов голодом мучим не был… И не избежал Иоанн совсем уж страшного — нечистый нашептывал: надо ли истязать себя так здесь, на Старом Городище? И горько в минуты просветления осознавалось: оставленный мир и собственная плоть бесконечными соблазнами восстали противу его духовных устремлений, и вот бесовски мучают и гонят его из пустыни…

Плоть — молодая, жаркая, ночами долго мучила Иоанна нехитрыми мужскими желаниями. Он просыпался весь мокрый от пота, какой-то униженный, еще с внутренним криком желания; и слезы лились из его глаз от бессилия, от невозможности противиться своим ночным налетным соблазнам.

Днями с ожесточением изнурял себя тяжелой работой — тут, в лесу, она вся оказывалась тяжелой с топором, лопатой, пилой или с деревянными ведрами…

Недели, а то и месяцы жил Иоанн в греховном расслаблении духа — на время даже уходил из пустыни в Арзамас или в Санаксарский, но возвращался еще больше расслабленным, угнетаемый страшными укорами совести и той духовной святости, к которой он стремился и на дороге к которой так изнемогал…

Пустынник узнал и бесконечную трусость обыкновенного человека. Лес надолго захватил и угнетал безотчетным страхом. Он мучил особенно в глухие осенние дни, в дни непогоды, в долгие зимние ночи. В Иоанне поднималась щемящая тоска, ощущение затерянности, того же одиночества. Он молился, но так часто находило некое затмение, и слова молитв опадали на пол кельи со стуком сухих кожаных четок.

Теснилось сердце, пустынник задыхался, сидя у позднего вечернего костра, когда чувствовал, как лес придирчиво, насмешливо смотрел на него со всех сторон, душно дышал в затылок, в лицо, и чудилось, что мрак вокруг него густо наполнен некоей враждебной нежитью.

Ко всему по летам до первых заморозков мучил лесной гнус — комар. Сколько раз искусанное лицо его распухало и нестерпимо зудело, когда он ходил за ягодами или сидел с удочками на берегу Сатиса. Спасибо одному мордвину — тот принес накомарник: легонький полмешок с частой волосяной сеткой для лица. Надетый на голову, он прикрывал шею, в нем было душновато, зато спасительно.

Это на Сатисе же навязчиво полезло однажды в голову: не тщеславится ли он перед людьми, теми же монахами, не ради ли пустой мирской славы вседневно мучается тут, в Сарове. Может, хватит томить себя этим одиночеством. Не прав ли тот же простодушный Палладий: и в черном монашеском соборе творится суточная хвала Господу, и в монастырских кельях и храмах сказывается покаянная молитва. Ведь бывала и прежде спокойной твоя душа, в Введенском…

Однажды лес свёл его с медведем.

В дневных и ночных страхах медведь долго-долго мучил Иоанна, все чудилось, что вот-вот войдет он, вломится в келью и большой, лохматый заполнит ее, а то перехватит на таежной тропе и начнет заламывать, безжалостно раздирать его.

Зверь набрел на притомившегося, задремавшего пустынника, когда он, набравши брусники, прилег на мягкий беломошник под сосной. В том легком мимолетном сне Иоанн проснулся от внутренней всполошной тревоги и сразу уловил близкие шаги зверя, его сопенье. Бежать было поздно. Это мельник Онисим как-то посоветовал, что надо, ежели ты на земле лежишь, замереть, затаить дыхание. Хорошо, что он лежал лицом на брусничнике — медведь медленно подошел, постоял, дохнул смрадом пасти… а потом глухо поворчал, легонько рыкнул надлежащим монахом и… отступил. Иоанн тотчас услышал затихающие шаги зверя, треск сухих сучьев под лапой. Сразу не мог встать: ноги одеревенели, стали непослушными. Его подняло внезапное воспоминание о сергачском ходебщике, его вовсе не страшном медведе. «Что я так рассолодел?» — удивился пустынник и тихо рассмеялся, но тут же подавил в себе короткий смешок: как, однако, далеко ушли люди и звери от первородного. Давно-давно, в начальную первобытность звери видели в человеке Божий лик и поклонялись ему, а человек не обижал соседствующих…