«Жгучей молнии высверк…» Жгучей молнии высверк… Снова ливень густой, Словно розгами высек, Повалил травостой. Он в полях и лощинах Всю-то ночь пропадал, Он к лещинам, к морщинам, Он к земле припадал. И всю ночь, и до рани, Благодатный, живой, Он залечивал раны На земле горевой. И всё также усердно Он клонил зеленя… Ты своё милосердье Ниспошли на меня! Дай мне в поле, без крова, Видеть даль, а не близь, В промежутке до грома Снова душу возвысь! «Бывают такие напасти…» Бывают такие напасти, Когда, словно древний старик, Ты сетуешь часто на память, А жизнь обозрима, как миг. Вмещая событий немало, Она мимолётна для нас От первого возгласа «мама» До «мама» в прощания час, Когда мы, не чувствуя боли И смерти, по жизни бежим, Когда от вселенской любови Ещё по-земному дрожим… «Вот опять заходится ребенок…» Вот опять заходится ребенок Беспричинным плачем. У него Голос прерывающийся тонок И не выражает ничего. Может быть, душа его живая Оттого пронзительно тонка, Что она в младенчестве желает Выплакать всё то, что к сорока Ни слезы уже не вызывает, Ни рыданий горьких, ни обид… Всё, что сердце в зрелости скрывает, С молчаливой горечью таит. Фронтовой художник Не трус – он, как все, рисковал головой, В разведке был точен и зорок. Он шёл по сраженьям Второй мировой, Когда ему было за сорок. А был он художник. Иконы писал. Художник совсем не великий. Висели по избам в мещерских лесах Икон его строгие лики. На мир он светло и открыто глядел, И в мире покой обожал он, Но, словно бы кистью, умело владел В бою рукопашном кинжалом. Что скоро атака – все знали за день, Хоть это известно немногим… «Руки моей, пуля, смотри не задень! Уж лучше остаться безногим. Смотри не задень! – он просил у полей, У дочерна выжженной пашни. — Мне горем убитых писать матерей И бой мне писать рукопашный. Друзья мне отныне святее святых — Поймёшь ли ты, пуля, такое! Простые, суровые образы их Давно не дают мне покоя». И пуля его не задела руки, И вовсе его не задела… Сурово с холста – не с иконной доски! — Как Матерь святая, глядела Солдатская мать… Над её головой Грядущей Победы зарница. И пишет художник земли горевой Простые и строгие лица. Он пишет учёных, героев труда, Родные рязанские пашни И тех, что в бессмертье шагнули, когда Он шёл с ними в бой рукопашный… «Гладя ворот колодца рукой…» Гладя ворот колодца рукой, Словно детское тело, На воды родниковой покой Ты с улыбкой глядела. И, рукой опершись о бедро, Ты собой любовалась. Полетело в колодец ведро, Словно в бездну сорвалось. Тихо охнула чёрная глубь Неземно и нездешне. Ты вздохнула на полную грудь И застыла в усмешке. Но уже на деревню гроза Набегала с опушки, На твои голубые глаза, На кудрей завитушки. И подолом твоим заиграл То ли ветер бесстыжий, То ли бес, что незримо скакал, Громыхая по крыше. Коромысло и вёдра в пыли… Как тогда мы любили! Нас дороги с тобой развели И уже не сводили. В горах Виснет над бездонными ущельями Плотная, недвижимая мга. Потускнели месяца ущербного Некогда бодливые рога. Перед новолунием, как водится, Вся округа, погружаясь в сны, Вновь таится, хмурясь, и готовится К перемене, к чуду новизны. Всё живое, опечалясь, мается, И всё так же серы вечера… Но всё больше месяц нарождается, Он полней сегодня, чем вчера. Озарит полночное свечение Всех ущелий пагубную высь… Снизойди же, умиротворение, Всем и вся восторженно явись! И как прежде, в пору полнолуния Протяни спасительную нить Всем живым, которым до безумия Хочется и верить, и любить… В поезде Всё это будет тобой позабыто. Ехали в поезде ночью мы. Чьими следами равнина покрыта — Птичьими, лисьими, волчьими? Где сейчас птицы и звери хоронятся? Где их гнездовья и гульбища? Гонится следом за нами бессонница. Только она не погубит нас. Ты засыпаешь, но долго не спится мне. Вижу: за окнами талыми Мчатся огни быстрокрылыми птицами Рядом с бегущими шпалами… |
