В деревянных домах В деревянных домах, безусловно, вкуснее чай. И стучащих в окно ветвей колыбельный ритм Успокаивает и глушит твою печаль. Отдышись. Подойди к окну. Полюбуйся видом. Останавливаться труднее, чем убегать. Слышать пульс ее за секунду до поцелуя В тридцать раз ценнее, чем целовать. Тишина обнимает спящих, храня тоску их. Выйди в ночь, заблудись в лесу, разожги костер, Постарайся вырваться отовсюду, куда ты врос. У седых морей, у высоких крон, у далеких гор Ты отыщешь ответ, когда правильным будет вопрос. Все круги разойдутся Все круги разойдутся. Спокойной рукой Ты поводишь по глади морской. И тоской Сыт по горло и радостью сыт. Только громче чеканят в прихожей часы, И глядят с пониманьем дворовые псы… Ты остыл. Ты устал. Ты покинут. Но затем что-то явится дрожью во сне, Черновым силуэтом, дырою в десне… В белый снег, прочь из дома, съедая нутро, В побледневшее утро, в порывы ветров, В ледяное гуденье вагонов метро Бросишь тело, как камень в витрину. От ночных сновидений останется дым. На заправочной станции найден. Седым. Повторяющим, точно молитву в беде: «Только белая пена на быстрой воде, Только белая пена на быстрой воде…» Все круги разойдутся. И сгинут. Рыбак Это старый рыбак. Он выходит из дома в ночь, Закрывая входную дверь до безумия тихо, Чтобы не потревожить с трудом засыпающих дочь И седую жену. И для этих двоих он Завтра утром домой принесет карасей и себя, Занесенного пылью, усталого, полуживого, Но ужасно счастливого, будто веслом загребал Из реки наилучшее, чистое, самое верное слово. У него есть река, дым над заводью, белый туман, Соловьиная музыка лески с танцами поплавка, Недосмотренный сон, черным хлебом набитый карман, Предрассветное солнце, ползущее сквозь облака. А река так ждала рыбака, что течет вся к нему, Светлячков любопытная стая скопилась у ног, И рыбак, напевая мотивчик, знакомый ему одному, Даже не замечает, как дергается поплавок. Ольга Василевская «Сырая полночь…» Сырая полночь, помесь сна и снега. Звенит зима в ознобе потепленья. Не отпускает в сотый раз, и бегать По кругу я устала сонной тенью. Тот круг был ярко-синими цветами, Закатом майским, летнею прохладой. Мне нынче лишь читать о Мандельштаме Да размышлять, что мне нигде не рады. Засыпана тропа песком, и даже Стихи уснули там, где снится проза. Никто не замечает той пропажи, Которая найдется синей розой. И брызнет соком спелой земляники, И слово, хоть одно, да не по делу. Зима пройдет, как странные улики, Оставит метки черного на белом. И я тебя однажды не узнаю, А может, и себя в весеннем гриме. Из января меня не отпускает. Когда отпустит, станем мы другими. «А у меня даже летом строка тяжела…»
А у меня даже летом строка тяжела. Черное кружево крон да луны стрела. Знойный песок на губах да чужие цветы. Сон на мгновенье, а в нем крик твоей немоты. Дом на окраине ягодным чаем пропах. Выпить березовый сок или в трех соснах Быть, ожидая, когда мне укажут путь. То ли на свет я выйду, то ль в нежить и жуть. Хочешь, растаю я вовсе, нажми «делит». Если подумать, почти ничего не болит. Только стихи очень смутно, серебряный век. Ты их не помнишь как будто. Берешь разбег. Чей бы я след ни искала, найду к утру. Словно благая, молчу на чужом пиру. Мне быть последней, кому еще снится покой, Чтобы писать и о нем тяжелой строкой. «За высоким забором растут цветы…» За высоким забором растут цветы. Жизнь чужая – подсветка из-под дверей. Я давно поняла уже: мне кранты. Зря я синюю полночь звала своей. Возомнила себя кем-то вроде луны, Мол, и я освещаю кому-то путь. А чужие усмешки почти не важны. Лишь бы дали с горчинкой любви хлебнуть. А теперь не свалиться бы с той высоты. Все проходит. Вон даже часы идут. За высоким забором растут цветы, По мою ль они душу, скажи, растут? Утром будет судачить портовая шваль О безумной в ночи, будто нет больше тем. Увези меня морем в такую даль, Чтоб забыла цветы за забором тем. «Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану…» Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану. Над крышами воздух апрельский пропах дождем. Не вспомню ни осени стылой открытую рану, Ни зимнее утро и собственный вздох «подождем…». Не бойся ни солнца-прожектора, ни отражений В кривых зеркалах подземки, ни сосен чужих. Не камнем на дно, не синицей в ладонях-мишенях — Лети журавлем в предрассветье, где воздух затих. Не будет грозы, и трава станет звонко-пахучей. Птенцы твои к Солнцу взлетят, как пытались и мы. Окрасит окраины утренний розовый лучик, Разбудит дрожащие стекла-осколки зимы. Они распахнутся, а я в сотый раз пожалею, Горяч шоколад, да прохлада опять внутри. А мне говорили, что я отпускать не умею. Лети. На минуту присядь. Все, что помнишь, сотри. |
