Пошёл Илья Петрович прочь от свадьбы, и только на полпути понял, что не к тёзке дачному движется за ключом от гаража, а обратно, домой… А в кулаке десятка…

«Хрим-брим, хрим-брим»… Скорей бы весна, дача… Там он над молодыми посмеивается. Витька хоть и инженер, но больше по бумагам, конструктор. Башковитый, а руки, как у них в деревне говорили, – под репу заточены. Да и откуда ему смётки хозяйской взять было: без отца рос, музыке учился, но не пошло дело, рука одна сохла с рождения, и в армию не взяли. Люська тоже не разбежится. На даче, говорит, отдыхать надо. Ну вот Илья Петрович один, уж семь лет без жены, и садоводствует: за хозяина, и за работничков… И ничего. Только б вскопали по весне грядки да подрезали деревья маленько. И пусть отдыхают…

На лоджии что-то звякнуло, покатилось. «Вот дьявол, шкаф с банками отворило. Надо идти туда, а то все повывалятся». Только собрался подняться, услышал, что встал Виктор, скрипнул дверью, на цыпках прошел мимо него.

– Да я не сплю, Витя, ты это… швабру, что ли, возьми, прижми дверцу. Давай я помогу.

– Лежите, лежите, укройтесь с головой, а то я холода напущу.

Повозившись на лоджии, Виктор вернулся.

– Вы чего не спите?

Илья Петрович хотел сказать про шифер, но промолчал.

– Да вот, звякнула банка, проснулся.

– Там их три выпало, но целые.

– Ну и добре.

– Спите, папа.

Ушёл, дверь поглубже закрыл, осторожно. Хороший он, Виктор. Доживать бы спокойно Илье Петровичу, да беда в доме… Тихая, скрытная. И нельзя о ней ни сказать, упаси Боже, ни глянуть глазами её… Внуков не даёт Бог Илье Петровичу. Десять уж лет, как справили свадьбу Люськину. А ждут всё… Может, и дождутся. И они, и он… Люську они с Машей тоже сколько годков ждали…

Бьёт, бьёт, поганец… «Хрим-брим, хрим-брим»… Нет, завтра скажет он во дворе пацанам постарше, чтоб отодрали шифер. Надо куски эти на дачу весной увезти, всё равно пожгут. А там он их распилит на желобки и будет под шланги при поливе класть, чтоб землю не размывать, корешки беречь. Всё дело, а не треск.

Под утро Илья Петрович засыпает. Снится ему хороший сон, тёплый, красивый. Жена Маша, молодая, весёлая… Клумбы во дворе… Дача… И домик вроде тем самым шифером цветным покрыт… И деревья в цвету розовом… И детишки малые под деревьями играют, копают чего-то, брызгаются… смеются… На Люську и Виктора похожие…

Скорей бы весна…

2003

Тащи, щас самая рыба, по темноте-то, к берегу идёт…

Я потянул верёвку. Лебедка уныло заскрипела, визглявые звуки начали иголками впиваться в плотную темноту окрестья.

Сначала немка шла легко, но вдруг, будто зацепилась за что-то, отяжелела. Сердце мое забилось чаще, по телу поползла сладкая тревога, знакомая каждому рыбаку, когда после долгого ожидания приходит наконец-то удача…

– Посвети-ка, еле тяну, – заикаясь, крикнул я Андреичу.

Немка была уже над водой, и в ней светлело что-то огромное, не похожее на рыбу. «Бревно, наверно», – мелькнуло у меня в голове. Но тут вспыхнул фонарик, и я чуть не выпустил верёвку из рук…

…Рыбу здесь, у мостка в устье Царицы, ловили только весной, по большой воде. Летом-то под мостом этим пешком ходили, раз-другой слегка перепрыгнув через грязноватый вилючий ручей. Мост был старый, деревянный, дырявый, с почерневшими, потрескавшимися брёвнами единственного быка-ледореза.

После войны, когда отстраивался город, через мост этот проходили железнодорожные пути, соединявшие зацарицынский грузовой порт с центральной набережной, крутым взвозом в город в районе мукомольной мельницы и дальним соляным причалом. Возили на пропылённых платформах кирпич, гравий, лес. Потом дорогу снесли, рельсы убрали, оставив лишь на мосту участок метров в тридцать – для укрепления самого моста. И не ошиблись: со временем от близкой воды доски деревянного тротуара загнили, и ходили через мост по надёжным промасленным шпалам.

Рыбачили здесь – кто чем, но больше «пауками», которые поместному называли «немками».

Андреич, с которым мы вместе работали в типографии, рыбак был «ещё тот». К мосту весной приходил он «для разминки» – больше поговорить о грядущих походах в пойму.

Ловить любил самодельными удочками, но неохотно прихватывал и немку – это когда, по субботам, мы договаривались с ним остаться у моста на ночь. Ночью-то какие удочки? Ну «донку» закинешь, и то…

Днём Андреич обычно садился поодаль от «пауков», иногда покрикивая, чтоб «убирались к чёрту и не мешали, рыбоеды, ловить порядочным людям». К его ворчанию все давно привыкли и не обижались. Потому как ежели случалась со снастями беда, то, вздохнув, шли обычно к Андреичу. Тот открывал свою порядком потёртую пузатую кожаную сумку, долго шуркал внутри, доставая наконец нужное грузило, блёсенку, крючок подходящий или гусиное перо. В ответ на благодарности за аварийную помощь, с виду недовольный, отвечал неизменное: «Не спасибкай, такую ж отдашь потом, я всё помню… Давай сам привяжу, а то снова утопишь… Рыбоеды…» Никто ему ничего позже не отдавал, и ничего он не помнил…

Когда-то рыба у моста бралась хорошо. Как говорил Андреич, «штанами ловили». Теперь же рыбы почти не было и приходили сюда в основном те, кто за много лет просто привык к этому месту, а кто просто посидеть-поглазеть на долгожданном майском ветерке, вспомнить прошлые уловы. Каждый ловил на своём, с годами облюбованном месте и редко переходили на другое, если даже долго не клевало, не дёргало…

Рядом с Андреичем всегда ловил доцент мединститута Цветков, знаменитый тем, что лет пять назад поймал здесь щуку на семь кило. Это было похоже на сказку, и если бы не Андреич, всегда подтверждавший это недавно прибившимся к мосту рыбакам, то доценту никто из новеньких не поверил бы. Цветков в который раз рассказывал, как уже на берегу щука сорвалась с блесны, и он упал на неё, прижав телом к мокрому песку.

– В молодости-то на девок так, наверно, не прыгали… – смеялся Андреич. Он уважал Цветкова за «учёность» и сочувствовал ему, потому как доцент давно и трудно болел сердцем…

– Так, говорите, заменять сердца скоро станут? А, Николай Николаич?.. А душа не переменится, от пересадки-то?.. Вы вот, к примеру, рыбак, а поставят сердце от охотника. Что ж тогда – меняй лыжи на санки? А у вас и ружьишка небось нет? – шутливо вёл вполне серьёзный разговор Андреич.

– Ничего не изменится, уверяю вас, – с неуверенной улыбкой отвечал Цветков, – Душа понятие чисто психологическое… Религиозное даже… С сердцем она не связана… Сердце – мотор, насос… Рабочий орган… Такой же, как, допустим, печёнка… Так что на ружьишко не придется тратиться…

Переговорив с Цветковым, Андреич обычно обращался к Димке-шофёру, который лениво потаскивал туда-сюда немку.

– Брось ты воду цедить, горюшко… Иди, дам закиднушку особую, я на нее вчера язька поймал, ты ж помнишь.

Мишка что-то бурчал в ответ.

Через какое-то время разговор продолжал Цветков.

– Я этих сеток-бредней особо не любитель… Терпеть не могу, по правде говоря… Ты вот снасть смастери, блесну иль насадку придумай, узнай какой рыбе чего надо и куда закидывать следует. Тогда и рыба – рыба. А так, пауком и дурак, извините, Дима, вытянет… Я её, рыбу, и не ем толком, жена больше да дочка. Так, ловлю… Красивая живность… Бывало, в войну, наглушит её снарядами, прибьёт к берегу… Жалко… Возьмите, возьмите, Дима, закидную у Иван Андреича. Точно леща отхватите…

Было это ещё в позапрошлую, обычную по срокам, весну. А следующая выдалась очень ранней, вода высоко поднялась уже к середине апреля, и у моста стали потихоньку собираться рыбаки. Понятно, что мы с Андреичем прибыли, не задержались, потом заявился Димка с новой немкой. Пришли и остальные. Не было пока только Цветкова.

Объявился у моста и очередной новенький. Это был парень лет тридцати, хмурый, неразговорчивый. Приходя, он, еле глянув на окружающих и чуть кивнув им, занимал место, где обычно ловил Цветков. Парню пока не возражали: ждали самого Цветкова. А того всё не было.