– Я… я… Твоё счастье, что здесь свидетелей нет. Ну ты ещё попляшешь… С партбилетом точно распрощаешься… рано или поздно. Стукач я? Это ещё докажи! А ты… – Ушанов матюкнулся. – Это и доказывать не надо… У всех на виду, при жене законной к девке вяжешься.

Драка точно случилась бы, но он успел как-то вразумиться, понять, что Ушанов только того и хочет, чтоб потом из синяка какого-нибудь раздуть мировое увечье. И он сдержался, даже, с виду, пропустил гадкие слова мимо ушей. И опять начал о трубах. Чтоб успокоиться…

– Может, ещё и в других отделениях такие же «мины» врезаны. О цехе он пёкся… А кто всю эту мотню как рацпредложение оформил? Кто премию получил, а? Молись, чтоб в прокуратуру не загремел, новатор.

– С вами на пару, только с вами… Можно и механика за компанию. Как же это вы не знали, не проверили, какую вам трубу в задницу врезали? Объяснить придётся товарищу прокурору и суду. Самому гуманному в мире!..

Он поглядел на Ушанова и не узнал его. Обычно белый да мягко-увёртливый, он был сейчас чёрен лицом, которое как бы остановилось, перекошенное, будто в горле кость застряла. Вроде раньше светлые, глаза его тоже потемнели, одна бровь залезла выше другой.

– Ты ж мне… за эту… мстишь… – отрывисто шипел Ушанов. – За то, что я на бюро сказал? Я жене твоей навстречу пошёл. Тебе-то плевать на семью. Одни глазки очаровательные на уме. Герой-любовник… Ну, ничего, она тут долго работать не будет. Между прочим, ты жене своей тоже в последнее время не очень нужным стал… Не заметил? Прокуратурой пугаешь? Меня-то прикроют в случае чего. Есть люди поумней тебя, дурака… Не такие прямолинейные тупицы. Ты ещё жизни не знаешь, ты…

Договорить Ушанов не успел, дверь в отсек по-хозяйски отворилась, вошёл усталый и как бы заспанный начальник корпуса.

– Что тут у вас, Белов, пойдём, покажешь…

– Понимаете, Владимир Николаевич, по рекомендации Белова я при капремонте… – засеменил за начальником корпуса Ушанов. Он на глазах белел лицом и светлел глазами…

Потом был долгий разговор в кабинете начальника цеха, вызвали механика, позвонили главному инженеру завода, он вскоре прибыл вместе с главным технологом. Разбирали схемы, красным карандашом отмечая врезки старых труб. Предупредили вторую смену, снизив давление в системах и уменьшив подачу сырья. Приехал только-только ушедший в отпуск недовольный начальник цеха. Ушанов валил всё на Белова, слабо ссылаясь на свою некомпетентность в технологии…

Решили назавтра собрать расширенную, вместе с начальством соседнего цеха, планёрку и, скорее всего, просить разрешение на недельную остановку главного цехового корпуса.

…Прожектор электрички, засветившись вдали рисовым зёрнышком, разрастался, приближаясь, слепил. В вагоне он развернул свежий номер многотиражки. Бросилась в глаза крупно набранная на первой странице строчка: «Уверенно лидирует на Ленинской юбилейной трудовой вахте коллектив коммунистического труда цеха № 31». Вздохнув, он поднялся и вышел в тамбур, оставив газету на пообтёртом до стеклянного блеска сидении…

Дома тоже ожидался разговор не из приятных. Если жене рассказать всё как есть, то начнутся упрёки, мол, «вечно ты лезешь повсюду со своей принципиальностью», «ну, иди в слесаря, только долги за машину сам отдавать будешь», «не повезло твоей любимой работнице» и так далее…

Свои отношения с Леной он перестал скрывать ещё год назад, хотя отношений, о которых думали все, включая жену, в общем-то и не было… Нина, видимо по совету многоопытной тёщи, узнав про Лену, решила их семейную жизнь в муку не превращать. Действовать по принципу – мол, перебесится, все они одинаковые, и мой тоже не первый и не последний на том стадионе бегун… Да и дитю нового папашу приводить, хоть золотого-серебряного, – боль одна. Перебесится…

«Эх, Ленка, душа светлая, всех-то ты жалеешь… Месяц назад прямо сказал, что будет разводиться. И что услышал в ответ? В какой-нибудь роман это надо б записать…»

«…Подумай, Серёжа, ведь у вас сын, болеет он часто, а как любит тебя… Не могу я так, да и не такая уж плохая твоя Нина. Просто работа у неё… с товарами этими, тряпками да блатами… Не могу я так вот. Я… я может, и люблю тебя за то, что ты не бросаешь их…»

…И что ж ему отвечать на такие слова?.. Любит за то, что сына не бросает… А он её за что?.. Да, выходит, за это же…

«… А на что это Ушанов намекал? Чего это я не замечаю в последнее время? Жена, что ль, ему докладывает о бабьих разговорах с Нинкой? Она с ней в одном магазине работала, сейчас, правда, на повышение пошла. Может, и не замечаю… Ну и к лучшему. Не командир он ей уже. А сынишка… Так ведь с жёнами, а не с детьми расходятся… А на руке, наверно, след от ожога останется…» – почему-то вспомнились ему по-детски узкие, в слабом кружеве голубых прожилок, запястья Лены, её тонкие пальцы, которые никак не хотели грубеть в жёстких рабочих рукавицах…

Сойдя с электрички, он широко зашагал, почти побежал, к магазину, до закрытия которого оставалось несколько минут.

Успел. Проскочил мимо уборщицы, которая уже подошла к двери, чтобы закрыть её. У овощного отдела высилась груда пустых ящиков с яркими наклейками: белый аист держал в клюве апельсин. За прилавком пожилая продавщица подсчитывала выручку.

– У вас немножко апельсинов не осталось, мне в больницу надо бы?

Продавщица, шевеля губами, подняла голову, хотела по привычке отказать, но вид у него, наверно, был такой замученный, что она невольно улыбнулась.

– Тебе самому в больницу не мешало бы. Ладно, на вот, из энзэ, соседке оставила, ну уж если в больницу…

И она протянула ему высокий хрустящий пакет, из которого выглядывали пахучие оранжевые ядрышки.

– Жена, что ль, приболела? Иль исполняющая обязанности?.. – весело спросила продавщица, перемигиваясь с уборщицей.

– Жена, – ответил он, удивившись уверенности и спокойствию собственного голоса.

1980

Взобравшись на пятый этаж по серым стёршимся ступеням, Степан Степаныч остановился перед дверью квартиры Марии, перевёл дух. Особой одышки после подъёма не было, и он удовлетворённо подумал: «Всё ж сказались, бегато…»

С «бегами» было вот что. Прошлой осенью, посредине октября, в небольшой красный уголок, где привычно коротали вечера дворовые «козлятники», пришёл его давнишний сосед Михаил Денисыч и непривычно бодрым голосом заявил:

– Здорово, сидуны, кости ещё не полопались от такой рыбалки? Третий стол со свету сживаете. Бегать надо, бе-гать…

– Куда? – сверкнув казёнными зубами глянул на него дед Волков, местный гроссмейстер по части домино.

– Не куда, а откуда, – присел Михаил Денисыч на чёрный кожаный диван ещё послевоенных времен. – Из могилы убегать надо. В строго обратном направлении двигаться…

– Ты б, агитатор, повеселей чего-нибудь рассказал. А на кладбище толпой скорбной вроде мы тебя провожать не так давно собирались?.. – ловко парировал дед Волков, красиво, почти без шума помешивая на столе желтовато-рябые костяшки.

Было дело, с почти состоявшимся кладбищем… На день Советской Армии зашел Михаил Денисыч сюда же, в красный уголок, по-простому – в «Угол». Как всегда, службу флотскую вспоминать стал, войну… Да и сел вдруг, белый весь, на этот самый диван, где сейчас восседал чуть ли не румяный, уверенно-довольный, пахнущий ваксой и одеколоном. На руках отнесли его тогда к «скорой», жена уж телеграммы бить хотела, да полегчало ему, слава Богу.

Через полтора месяца вышел Денисыч из больницы, полный вроде, да такой же белый… Тихонько ходил по двору, с газеткой. Сядет, почитает. Встанет, походит. Опять сядет. Вся жизнь. Инфаркт – шутка что ль?

До пенсии оставалось ему два года, жалко было Степану Степанычу Мишку – сосед, да какой! – за двадцать восемь лет хоть слово б плохое или ещё что. Ну жёны шумели иногда пустяшно, да детишки-пацаны во дворе кулачились, и то без фингалов… Лодку на паях когда-то покупали – вот какие соседи были. Когда Мишка вниз, в отдельную, переезжал, и рад был Степан Степаныч за друга, и грустил немного. Понятно, что своё есть своё, плохо что ль, если Мишкина комната им отошла хоть к старости лет, но грустил. То на кухне посиживали зимами, рачницы плели, то, ближе уж, телевизор осваивали. А теперь и рядом, вроде, да не каждый раз зайдёшь. Сыны вымахали, Мишкин Борька женился, внука ждут.