– А улица… Котовского есть?

Воронин на секунду задумался и твёрдо ответил, что такой улицы нет.

– Нэт так нэт…

– Будут ваши указания по данному поводу, товарищ Сталин?

Вождю всё больше нравился этот спокойный, с открытым русским лицом, лет, наверно, тридцати пяти, комиссар.

– Нэ будут… Это дело сталинградского горисполкома…

Комбрига и комкора, предприимчивого и здоровенного бессарабца Котовского Сталин когда-то недолюбливал за послевоенные купеческие замашки и торговые дела. Но тоже пожалел, когда тот погиб в середине двадцатых…

…Литерный состав отошёл от сталинградского вокзала и, словно завертываясь в маскхалат, начал скрываться в предвечернем, туманящемся и ползающем по окрестным буграм, воронкам, балкам и кучным развалинам раннезимнем морозе…

Загадочно-тёмный, с бронированными, тёплыми, сытыми и досыта освещёнными внутри вагонами, поезд медленно уходил из Сталинграда. Он словно выбирался из инородной массы, оставляя позади неправдоподобные для непривычного взгляда, огромно и неровно, словно застывшая лава, разметавшиеся вдоль Волги разваленные каменно-железные кущи. Издали они были похожи на могильно молчавшие декорации какого-то непостижимого и страшного действа…

Но это если глядеть издали, удаляясь от города… Или с глухой высоты…

Среди сталинградских руин – небольшими шевелящимися островками, окутанные дымом и грохотом – вспыхивали огнём и клубились рвущимся паром ожившие заводские и фабричные цеха. В еле восстановленных зданиях, но больше – в подвалах, кое-как сколоченных хибарах и чудом уцелевших поселковых домишках, норах и землянках, баржах и вагонах, палаточных городках и лагерных бараках – хрипела, теплилась, как росток под тяжёлым свалявшимся настом, удерживалась на ногах и помалу крепла вырванная у ада жизнь. Давимая горем, пульсирующая надеждой, подгоняемая извечным трудом и куском хлеба…

В районе Мамаева кургана поезд на минуту остановился…

2005

Он проснулся от внезапной тишины и понял, что приехал. В конце вагона проводник, одноногий старик, кашляя, объявил: «Приехали… приехали, слава Богу… Вставать будем, что ль?..»

Через закопчённое окно ничего толком не было видно. Спросонок он, не подумав, потёр рукавом шинели стекло, но копоть-то была с другой стороны…

– Ну, отгромыхали, папаша, бывай, – сказал он проводнику.

Тот заулыбался и на прощание попросил закурить.

Перед тем как уйти в город, он не торопясь обошёл руины вокзала.

…До войны с дружками они частенько сновали здесь целыми днями. Особенно на площади вокзальной, где начиная с майских праздников шуршал и сверкал самый большой в городе фонтан. Посредине этого красивого рукотворного водоёма на большом бетонном пятаке, вокруг непривычного для волжских мест, вроде бы пойманного и привезённого, толстого и «улыбчивого» крокодила, вела весёлый скульптурный хоровод пионерская детвора. И потому звался фонтан тоже по-крокодильи – «Бармалей». А из нутра шести огромных каменных лягушек, сидящих друг против дружки на широком окружье фонтана, далеко, аж до поймавших крокодила пионеров, жёстко били тонкие, как прутья, струи воды. Перекрыть их, заткнув лягушачьи пасти, – и не ногой, а ладонью! – считалось у пацанов первым шиком и отличием перед девчонками. Если, конечно, рядом взрослых нет, особенно дворника-смотрителя. А то за ухо, и вполне можно было в комнату милиции на вокзале угодить, куда родителей вызывали.

Но чаще всего дело кончалось нотацией смотрителя, который в сотый раз объяснял юным злоумышленникам, что ежели заткнуть сразу хотя бы четырёх лягушек, то порвёт мотор, за ремонт которого с родителей потребуют немалые деньги. Внимая этому техническому просвещению, пацаны больше двух лягушек не затыкали и даже следили за таким «порядком», помогая смотрителю.

Купаться смотритель тоже разрешал не всем сразу. Ведь часто молоденькие мамаши приводили к желанному, без устали «смеющемуся» Бармалею совсем малышню, робко и осторожно окуная одуревших от жары чад в спасительный чистоводный оазис… А пацанам постарше – хлебом не корми! – надо было обязательно с диким криком и воем нырять-бабахаться рядом, поднимая столбы воды чуть ли не выше лягушачьих струй… Поэтому смотритель по-возможности старался «нормировать» это бабаханье, чтоб, не дай бог, не накрыло, не захлебнуло какого-нибудь малыша, а то и его мамашу.

Однажды их дружную компанию, регулярно прибывавшую для поиска приключений в центр города из соседнего, «заполотновского», района, всё-таки доставили в комнату милиции. Но не за фонтанные проделки. Было ещё одно у пацанов развлечение, даже промысел. Диковинное мороженое, весьма дефицитное для городских окраин, тогда в обязательном порядке доставлялось к «воротам города», особенно по выходным дням и, понятно, в праздники. Привозили его с балканского гормолзавода-холодильника к вокзалу в больших деревянных ящиках – толстостенных, оббитых изнутри железом и выкрашенных снаружи синей краской. Прямо из них в основном и торговали, выхватывая из шуршащего нутра сладкие стаканчики металлическими щипцами…

В самом вокзале покультурнее было: там продавщицы в голубых халатах и белых шапочках продавали мороженое из наполненных льдом и опилками контейнеров-тележек или даже разносили по залам и перрону в небольших, сине-белой покраски, фанерных коробах – навроде перекинутых через плечо почтальонских сумок. А на площади – ящики да и всё. Примерно такими же были и пирожковые ящики, но их после продажи строго увозили, а синие заманчивые кубы из-под мороженого почему-то оставались на месте. Их, по шесть-восемь штук, складывали где-нибудь у забора, на видном для дежурившего на площади милиционера месте.

Пацанам почему-то казалось, что в каком-нибудь ящике обязательно обнаружится хоть единственное мороженое… И правда – однажды продавщица оставила на дне одного ящика, средь пергаментных обрывков, пару бракованных, сильно сплющенных стаканчиков. С той находки и началась их регулярная охота, обычно приносившая лишь две-три горсти вафельных крошек. Каждый пацан из их компании оттаскивал в сторонку свой ящик и быстро, пока не шуганули, орудовал в нём, выкидывая на землю бумажки. За это выкидывание, а также за «распространение антисанитарии», они и загудели в милицейский пункт, откуда после нотаций их отвели к раскиданным ящикам, заставили все валявшиеся по округе пергаментные бумажки убрать, ящики внутри протереть, выскрести под руководством дворника прилегающую территорию метёлками…

Давно, как давно это было… Век, кажется, прошёл… И кто из дружков-пацанов, попавших вместе с ним в танковое училище весной сорок второго, живой сейчас?..

…Понятно, что от длинного, в два высоких этажа, белокаменного здания вокзала только коробка, изгрызенная да обгорелая, осталась. Но крепкая коробка. Он подумал, что можно вполне, наверно, восстановить вокзал в его довоенном виде. У северного торца здания он с радостным удивлением минутку постоял возле толстой, похожей на огромную гранату, водонапорной башни. Сохранилась она почему-то почти полностью. И перекидной, через пути, мост восстановили, считай, таким же, каким он был до войны. Оттого и затеплилась в груди непривычная тихая радость: не всё развалили да стёрли, не всё сожгли, вот он, город его, вот вокзал узнаваемый…

Их фонтан, как оспинами, сплошняком покрытый сравнительно мелкими осколочными и пулевыми выбоинами, тоже стоял почти целый. У раненых, но не сбитых, скульптурных пионеров уцелели почти все головы и руки-ноги, лягушки тоже восседали на прежних местах – странно открыв сухие рты, будто давно пить просили… А вот Бармалею не повезло, весь хвост потерял, и теперь, лишившись длины и гибкой скрюченности, он больше походил на вполне уместного для волжских краёв кабанчика…

С одной стороны площади уже убрали часть прилегавших развалин, соорудив на расчищенной территории небольшой временный деревянный вокзал. Туда он за ненадобностью не пошёл, а двинулся от фонтана не напрямую к главной городской площади, а вбок, оказавшись минут через пять на небольшой, малоузнаваемой улочке. По ней и похромал, не торопясь, внимательно вглядываясь в разрушенные здания, пытаясь вспомнить их довоенный вид.