На свою улицу, окраину заполотновскую, он ещё в поезде решил сразу не идти… Знал, что давно там ничего нет. Вон какие громады разметало так, что камушка на камушке не осталось, а уж их старый деревянный домик – где ему уцелеть? И зачем бежать туда сразу, сердце рвать…

Кроме вокзальчика, деревянного вообще в этой округе почти ничего не было. Камни, глыбы кирпичные, чёрно-красные куски стен бывших домов, плиты бетонные, изрешечённые, переломанные, друг на друга впёршиеся, как льдины на берегу после ледохода… Рельсы, чуть ли не в узел загнутые, прутья железные – то перепутанные, как нитки, то дыбом вставшие и замершие в ужасе…

Кое-где кирпичи аккуратными кладками да кучами лежат, из развалин выбранные. Возле куч женщины и подростки, не работают ещё, только пришли… Носилки, ломы да кирки подбирают себе. А у кладок… Точно, немцы пленные… Давно он их не видел. Тоже развалины разбирают. Горбатые какие-то. Шинели спереди от пыли серые. Лица безучастные, тёмные…

Людей навстречу попадалось мало. Прошёл рядом, как и он, чуть прихрамывая, какой-то военный, может, тоже возвратившийся, с их поезда наверняка. Хромой-хромой, а обогнал его. Видать, точно знает, куда идёт. Да женщина провезла мимо в старой скрипучей коляске, похожей на детскую, какой-то скарб: закопчённый чайник, помятое ведро, тряпки. Насобирала, видно, среди развалин… Встретился и патруль, офицер с солдатом, проверили документы, сказав, чтоб он не тянул с явкой в комендатуру, где как комиссованный для начала встанет на учёт, а потом получит положенные бумаги и, если надо, направление на какую-нибудь работу.

Солнце вставало нехотя. Оно мелькало в пустых проёмах окон, исчезало и вдруг вновь, как золотой самородок средь грязного песка, вспыхивало, торопясь осветить унылое окрестье. В тени ночная прохлада ещё холодила щеки, но утро брало своё. Зачирикали совсем рядом воробьи, до слуха стали чаще долетать звуки: чей-то голос, резкий стук молотка иль кувалды… Или скрип равнодушный – ветер, видно, какую-нибудь дверь или железяку болтает. А вдали, в той стороне, где до войны главный городской базар располагался, приглушённо прогромыхал по рельсам трамвай. Спутать этот мирный грохоток с чем-то другим он не мог. И опять в груди колыхнулось радостное удивление.

Он вспомнил эту улицу. Когда-то она была очень зелёной. Весной поверх заборов вываливались на улицу буйные ветви сирени. Здесь с раннего часа и допоздна шумело множество ларьков, больших и маленьких, где торговали хлебом, рыбой, промтоварами. Имелся и книжный магазинчик – «КОГИЗ», куда он приходил с матерью и сестрёнкой перед школой покупать учебники, тетради и прочие школярские принадлежности. Теперь улицу трудно было узнать. Деревьев целых почти не осталось, в лучшем случае стволы с ощеренными сучьями. Но и на опаленных стволах уже ершились молодые побеги, а меж нескончаемых камней, вдоль дороги, привычно пробивалась настырная зелёная трава.

Ветер стал свежее, и он догадался, что река уже неподалёку.

Ближе к Волге людей встречалось побольше. Здесь, у пристани, тоже наполовину обгорелой, шумел базарчик. Лодок на берегу было мало. Вдоль берега до самого обрыва – воронки, затопленные ржавой водой, несколько развороченных машин и даже разломанный и разбросанный натрое фашистский самолет. Неподалеку от пристани торчал из воды покорёженный нос баржи. От глины и ржавого металла весь берег был одного грязно-коричневого цвета, местами скрашиваемого чуть зеленоватыми буграми.

Он направился к базарчику. На двух коротких рядах торговали рыбой и старыми вещами. Рыбы было много. С забытом интересом глядел он на пузатых язей, серых длинных судаков, блескучую широкую волжскую селёдку.

Прохаживаясь по базарчику, он вглядывался в лица людей, искал знакомых, но никого не находил. На него обратили внимание: подошли две женщины, спросили, где воевал и когда им ждать домой своих мужей. Он отвечал неопределённо, говоря, что с войны-то он давно, а сейчас из госпиталя, где лежал почти пять месяцев. Женщины вздыхали и отходили, переговариваясь между собой.

Вид рыбы разбудил аппетит, и он решил перекусить. В вещмешке оставалась початая буханка хлеба, немного сала и две банки консервов. Консервы он решил поберечь, а лучше купить селёдку. На вопрос почём селёдка мужик, стрельнув глазами на вещмешок, ответил:

– Махорки нету?

Махорка имелась, была и пачка папирос – подарок соседа по палате в госпитале, веснушчатого кубанца-противотанкиста Миши, который, провожая его до самых ворот, на прощание неловко сунул папиросную пачку, приглашая к себе на родину в гости. «Индюки у нас, Коля, чисто страусы. А мёду, а яблок!.. Приезжай. Наливочки попьём, как Гитлера гробили похвастаем, ребят погибших помянем, приезжай. Невесту тебе подберём с полной выкладкой… Не переживай, рембат, за ногу свою, будет сгибаться, никуда не денется…»

«Как устроюсь, надо чиркануть пару строк в госпиталь… Мишке ещё, поди, месяца полтора на «генерале» листочки считать», – думал он.

«Генералом» нарекли они могучий, в два обхвата, серебристый тополь, который рос у самого окна их палаты.

За полпачки папирос отдал мужик селёдку, радостно приговаривая:

– Заломчик хорош, боец, хорош… На здоровьице…

Он отошел от базарчика, отстегнул от вещмешка скатку, расстелил на бугре шинель, достал хлеб, порезал рыбу. Вкус селёдки напомнил ему о многом. О довоенных рыбалках вместе с друзьями. О матери, которая любила, бывало, в июльское воскресенье наварить в укропе молодой картошки, надёргать в огороде крепкой редиски, нарезать крупными кусками волжскую селёдку-«залом» и подолгу сидеть вместе с ним и сестрёнкой за этой простой, но такой вкусной пищей, вспоминая то время, когда жив был отец…

Теперь нету её, мамы… Зимой сорок третьего под Ленинградом нашёл его помятый треугольничек, брошенный еще в августе сорок второго их соседями, которые сообщили, что мать погибла в бомбёжку, когда шла домой с работы. Десятилетнюю сестрёнку вместе с детдомом эвакуировали в Киргизию. Нового адреса детдома не прислали…

Хриплый короткий гудок вернул его из воспоминаний, прервал горькие мысли. К пристани с другого берега реки плыл старый колёсный пароходик. Такие ходили по Волге ещё во времена его раннего детства…

Пароходик привёз довольно много людей. Они жили в сёлах и хуторах поймы, а в город приезжали, видно, на работу иль кто зачем. Неширокие сходни прогибались, когда люди торопливо шли с пристани на берег. Мужчин было мало. Мелькнули двое-трое в армейской форме, с медалями. Их вели под руки женщины. Чем-то едва уловимым отличались они от других женщин: и платки были понаряднее, видно, долго хранимые к долгожданной встрече, и губы невольно улыбались…

Последними с пароходика сошли на пристань капитан и, видимо, моторист. Оба были старыми и седыми. Моторист что-то озабоченно твердил капитану, разводя руками, показывая то на пароходик, то куда-то в сторону.

– Где их щас найдёшь, специалистов-то?.. Ещё пару рейсов – и полетит всё к черту, – донеслись до него слова моториста.

Он невольно прислушивался к разговору этих стариков. До войны учился он на курсах автослесарей, немного поработал в гараже большой транспортной конторы. Да и на войне последние перед ранением полгода служил в рембате, группе подвижных подразделений техобслуживания танковой бригады. На ходу ремонтировали, латали да меняли покореженные в боях моторы, пушки, гусеницы, катки да баки… Поэтому слова моториста не пролетели мимо, как-то зацепились, заинтересовали. И он, не особо торопясь, поднялся на пристань.

– Что тут у вас? – поздоровавшись, как бы ради обычного любопытства, спросил он.

Глаза моториста встрепенулись, подёрнувшись искорками.

– Да то стучит, то звякает что-то внутри, а вчера посреди Волги заклинило, еле счалились. А ты что, сынок, специалист по этой части?

– Да приходилось, давайте глянем вместе.

Держась за гладкие, отшлифованные с годами металлические поручни, они спустились в машинное отделение. В нос ударил едкий запах гари. «Прокладки, что ль, сгорели?» – подумал он.