А какие клумбы на месте этого воинства раньше были! Про такие уж и забыли в окрестье, а в их дворе оставались, пока две бабушки-первоэтажницы еще ходили-бегали. Цветов сколько было. Послевоенные ещё сорта хранились: майоры, табак, львиный зев. Люська, дочка, когда маленькой была, зев тот «собачками» звала… И не топтали, не носились по ним – красиво ведь. Беседку старую, беднягу, курочили, а клумбы не трогали. Как-то да понимали, что во всей округе только в их дворе цветы, а не сор и рвань…
А теперь…
Илья Петрович потёр левой ногой правую и в бок нажал тихо, пальцем. Болит еще… И всё через шифер этот.
Перед праздником сталинградским тоже так вот гахнуло, да вдобавок со снегом-дождём, гололёдом. Флаги трещали, плакат с соседского балкона сорвало, вниз улетел, хорошо, что ночью… И шифер хлопал да скулил, как цепь с ведром колодезным, – мочи не было. Под утро только заснул Илья Петрович на часок-другой, да какой там: дочка с зятем встали и давай спорить – идти на парад или нет. С вечера понятное дело было, а утром глянули на улицу, а там солнышко, народу полно, морозец… Воскресенье к тому ж. Зять кричит, мол, не увидим на площади ничего, затылки только милицейские, по телевизору всё подробно будет. А Люська ему – пойдём, я хоть в дублёнке новой покажусь, президента, может, живьём увидим. А он ей: «Дуры вы… День такой… Мать позвонила, плачет, а ты – «покажусь»… Давай-давай, прям к солдатам, в ряды парадные подключайся и топай в дублёнке мимо президента своего».
Но пошли всё же. Он, Виктор, хоть и орёт, а послушный. А выпьет чуть, так и вовсе тихий, улыбается. Таких теперь поищи. А Люська о дублёнке с девичества мечтала, но так и проходила в куртках-пальтишках и школу, и техникум, и ещё лет пять… Вот, набрали наконец. Виктору на заводе не давали-не давали зарплату, а после Рождества дали, да за два месяца сразу и за выслугу вдобавок. Чудеса по нынешним временам. Теперь опять три месяца жди… Пенсию, слава богу, носят регулярно. Хоть и с гулькин нос она, но от регулярности этой двойная польза: перебиться всем вместе до получек, и зависимым не чувствует себя Илья Петрович, хоть и не давали ни разу молодые повода к тому… Да и что задаваться, на бобах-то частенько сидеть им приходится. А он – то одно купит, то другое, а то и за квартиру заплатит.
Ушли, а Илье Петровичу наддал шифер этот. Надумал прибить его как-то, хоть самый крупный кусок, ведь опять ночь проворочаешься. Взял табуретку, молоток с гвоздями, куртку Витькину накинул, спустился вниз. Во дворе светло было, прибрано всё, дворники с ночи скребли да стучали, тропинки жёлтым песочком натрусили, вдоль дорожек сугробчики поднялись, давно их не видали. Все деревья, ветки – в снегу свежем, с золотистыми верхушками, тени синие… Дал Бог погодку: поминайте павших…
Два мальца взялись помогать ему, табуретку держать. Один гвоздь кое-как вбил, ну и ладно бы. Так нет – для верности второй тукать стал. И сам вниз тукнулся. Хорошо хоть ноги не поломал, ушибся только. Виктор с Люськой пришли с парада, довольные, протиснулись как-то, всё увидали. Даже как самолёт президентский над городом летел. Пуговицу, правда, потеряли, оторвалась в толпе от дублёнки новой, затоптали её. Только зашли – Люська, конечно, с ходу про потерю. Редкая какая-то пуговица, непокупная, заказывать скорняку такую надо. Но узнали о его шиферном ранении – про пуговицу, понятно, забыли. И жалеют, и смеются… Вы б, говорят, ещё и плакат полезли прибивать. Это тот, что ночью с соседнего балкона на улицу ухнулся. «Слава героям». Смеются. А нет бы услыхать ночью шифер тот да прибить или отодрать. Им-то не слышно, молодые…
Третьего дня еще одно приключение было. Старость не радость. Собрался Илья Петрович пойти в гараж за картошкой. Не в свой гараж, не было машины у него, не накулачил в прежние годы, а уж теперь – на маршрутку бы хватало. Соседу по даче, тоже Илье, только Степановичу, заложил он осенью в гаражный подпол два мешка картошки, десяток коробок с яблоками да пяток бугристых серых тыкв. Сам вырастил всё, даже тыквы. В соседнем дворе гараж находился, недалеко. Разрешил Илье когда-то исполком поставить во дворе гараж железный как инвалиду войны. Потом он его кирпичом обложил – и живи не хочу. Машина-то игрушечная, «Запорожец» с двадцатилетним стажем. До дачи заволжской весной дотянет внук, она там всё лето и стоит под брезентом. Ну на рыбалку к ближнему озеру или за хлебом в ларёк к пристани иногда дотрясутся на ней. Главное, подпол глубокий в гараже. Участок у Ильи Степановича крохотный, четыре сотки, возился он с землей мало всегда, а нынче и подавно, жена ему душу никогда не трясла по этому поводу: что вырастет, то и вырастет. Потому находилось место в подполе и для соседского урожая. Тоже невеликого.
Можно было позавчера и Виктора вечерком послать за картошкой, но Илья Петрович, честно говоря, хотел повидаться с дачным тёзкой, разузнать, чем его одарили в честь сталинградского праздника и вообще поговорить о том о сём, по-стариковски. Столько всякого про войну писать да показывать начали, есть о чём поговорить… На войну-то он не успел, двадцать восьмой год уже не брали, а вот Илье Степановичу досталось на всю катушку, в том числе и под Сталинградом. С двадцать третьего года он, в марте восемьдесят стукнет. Но ничего, держится ещё танкист. Вот и о юбилее ему пару слов сказать надо: помню, мол, зови в гости. А там и на дачу собираться станем, как Папанин на Полюс. Кое-что и в «Запорожец» загрузить бы не мешало… Не откажи, мол, а то до пристани, если на теплоходе плыть, и молодым всё не дотащить. Ну даже если и дотащат? От пристани до их участка верста целая… Теперь в зиму полхозяйства в город с собой забираешь, баллон газовый, и тот увёз, не говоря об опрыскивателе. Воруют. Умывальник алюминиевый, так его прямо на глазах летом унесли. А уж зимой…
В общем, стал он собираться в гараж сам. Оделся во всё неказистое, куртёшка болоньевая, тоже с дачи взял прикрывать чего-нибудь на лоджии от мороза, шапку старую кроличью надел, в руки сумку клетчатую, «челноковую». Вот в таком одеянии его Люська и застала, на перерыв из конторы своей заявилась ни с того ни с сего. Вы куда это, говорит, папа, бутылки по кустам собирать или в переход подземный с протянутой рукой? Да что мне люди скажут? Что я отца в бомжа превратила? Еле пустила без переодевания, вспомнив, как пришёл перед Рождеством Илья Петрович из гаража, сильно измазавшись каким-то маслом машинным да цементом…
Доскользил он до соседнего двора по жёлтой дорожке благополучно. Арку колдобистую миновал, и вдруг – гудки, машины яркие, наряженные, детишки у одного из подъездов снуют. Свадьба приехала. Ему б обойти сторонкой тот шум, так ведь восьмое февраля, дата ему памятная… Всю ночь накануне провспоминал, как в шестьдесят третьем году женился он на Маше, Царствие ей Небесное… Ему-то уж тридцать пять было, по тем временам почтенный мужик, а ей всего девятнадцать, пришла в их трест после техникума строительного… На Кубанской сначала комнатёнку снимали, потом на Балканах однокомнатную дали ему, единственному из всех счётных работников управления. Так он в бухгалтерии той и протрубил, от деревянных счёт до компьютеров… Восьмое февраля… Юбилейная, получается, свадьба была бы… сорок лет…
Остановился Илья Петрович посередь дорожки, и поплыла вдруг на него теплота какая-то странная, щёки даже загорелись… Тут, видит, невеста с женихом из машины длинной выходят. А невеста не белая, а розовая вся, платье веером до пят, в широкой шляпе красной, старомодной… Анна Каренина прямо, худая, правда, долговязая… Таких невест в телевизоре он только видел, в сериалах… Жених не пара ей – приземистый, толстоватый, под полубокс стриженный, костюм навроде френча, блёсткий, как в театре. И друзья рядом, да все на подбор – амбалы кожаные, встали вокруг, как охранники.
И вот он, теплотой этой непонятной окутанный, забыв про одёжку свою, и попёрся, дурак старый, не соображая, поближе к машине, разглядеть всё получше. И разглядел… Один амбал развернулся к нему и – двигай, говорит, папаша, отсюда поближе к химчистке, пейзаж не порть. А невеста увидала и кричит: не надо гнать, примета плохая, дайте ему что-нибудь… Амбал подошёл брезгливо и сунул бумажку. Да как сунул? – в шапку сверху воткнул…
