Сосед и в городской квартире переживал бивачные лишения. Спал прямо на полу, ел на коврике, изображающем дракона, а вот для разговора с самим собой поднимался на ноги и долгие часы бродил по комнате, осуждающе кого-то переспрашивая:

– На этом, говорите, подскальзывались все? Но только не я, потому как не имею идеализированных чувств. Потому постскриптум не будет печальным.

Порой ему, видимо, казалось, что рядом по-старому мирно дремлет кот, неподвижный, как отлитый из рыжей бронзы, потому как он говорил:

– Ну что, золотеешь, мяучник? Золотей!

Другой раз ему, наверно, виделось, что он на море и волна не только пришвыривает его к стенке, и – в паузу между кудолчаньем у пирса, отвлекала назад, в кипяток прибоя, в бесконечность собственного безумства. И тогда он долго и нервно кричал.

Один раз подобный приступ посетил его в подъезде, и Моторыга был свидетелем, как он кричал:

– Смотрите, в небе коловращение звезд!

А на самом деле в ту пору был белый день.

Порою в нем проступала ломившаяся сквозь трусость решительность, и он заверял:

– Все! Отныне и навсегда капли в рот не возьму! Можете заказнить меня, коль будет не так.

Во время короткой паузы в питие он вдруг открывал, что у соседки, несмотря на возраст, изящнейшие ушки, и скомканно признавался ей в любви. Шел на рынок, где лицедействующий базарный люд вел себя волшебнически цельно и артистически. Он находил какого-либо изящного торговца, как бы подпадал под его жесты и, сам того не ведая, оказывался с рюмкой в руках, в ответ на чье-то непритворное признание в трудности – выпивал. Выпивал под собственный хохот, потому что кто-то из транзистора, включенного прямо на полке, произнес такую фразу: «Наши идеи получили поддержку в мире и за его пределами». За это тоже захотелось выпить. И домой он возвращался, когда солнце плакало в его глазах.

– Разве это житейство? – повторял он фразу, услышанную на базаре.

Он встречал соседку и вдруг понимал, что его чувства были поверхностнее ее лжи, и радовался, что не предложил ей стать его избранницей, чтобы не подгонять приструганную к ней любовь.

Сосед часто обращался к Моторыге за деньгами. И начинал это примерно так.

– Жизнь у вора изменчива и фатальна, потому я не краду, я честно прошу на день, который набряк промозглостью, или на то, что покривила тени взошедшая луна. Словом, я беру на то, что человеку не приносит ущерба или разочарования.

Сперва Ефим безусловно давал. Потом частые обращения стали его злить, и однажды он отказал, соврав, что нет денег. И тогда алкаш сказал:

– Когда я находился в том возрасте, когда руки не ловки, а все остальное непослушно, одна одесская проститутка мне сказала: «Женщине и нищему нельзя говорить «нет». Надо сделать вид, что ты их не замечаешь. А коль уж заметил просящего, не откажи в его стражде».

Моторыга еще постоял у окна, посмотрел, как в небе трудно умирала кровоточащая заря. Как шли из школы – тоже соседские – две гладучие девки, еще не невесты, но уже и не подростки. И ему вдруг захотелось взять из холодильника бутылку коньяка и отправиться к соседу. Сотворить для того, может быть, самую главную радость в жизни. Он даже сделал первый шаг, чтобы осуществить то, что неожиданно задумалось.

Но в это время зазвонил телефон.

Начальство захотело видеть его самым срочным образом.

Спал лес, дремали камыши, дрыхли топляки, уронив полтела в воду. Бодрствовали только одни комары. И не только бодрствовали, но и буйствовали. Неистовствовали. Как в колокольном зеве, бились в ушной раковине.

И еще – рядом давился воркованием ручей.

Звуки же, что доносились из глубин леса, были самые разнообразные. Порой, например, казалось, что откуда-то долетает общественный храп.

Конебрицкий прислушивался ко всему, что творилось вокруг, и думал, вот стоит он на том месте, которое таит в себе беспредельную явность добра. Говорят, в этом Якутском крае алмазов хватит на то, чтобы им увешались все женщины мира чуть ли не на тысячу лет.

Он ковырнул ногой землю. Ничего примечательного. Разве что какой-то слеглостью отдает.

Когда Конебрицкий свое отминистерил, то думал, что про него решительно и навсегда забыли. Никаких предложений деловых, да и иных тоже встреч. И, главное, не было денег, чтобы и дальше жить с размахом. Правда, кооператив «Коэл», в котором главенствовала жена, чего-то давал. Но не настолько, чтобы баловать себя шиком.

Правда, в Ялте он малость побоговал. Но там за все платил Жирняк. И еще Рафаил Бабчик кое-что подкинул. У него сейчас дела идут, как он сказал, почти идеально.

И когда, вернувшись в Москву, Конебрицкий собрался было позвонить Фантомасу, чтобы спросить, как же жить да быть дальше, как к нему вдруг пришли два его заместителя еще по институту Тамара Жилевич и Егор Майденман.

Тамара стала, кажется, еще толще и губастее, а вот Егор напрочь растерял свою степенность.

– Ну как ты отдыхаешь? – спросил Майденман. – Бока еще не пролежал?

Тамара, закуривая, выдохнула с дымом:

– Не то время сейчас, чтобы на боку лежать.

И Конебрицкий разом оживился:

– Есть какие-то предложения?

– Мы их пришли услышать от тебя, – неожиданно заявил Егор.

– Не понял! – опешил Конебрицкий.

– А чего тут понимать? – подхватила Жилевич. – Мы – готовые заместители, а ты состоявшийся начальник. Давай организуем что-то этакое, чтобы и себя насмешить, и других прослезить.

Константин заерзал на стуле.

– Ты знаешь, чем я занимался в институте много лет? – начал с наводящего вопроса Майденман.

– Да, – ответил Конебрицкий, – связью с зарубежными…

Он не дал договорить себе сам, вскричав:

– Понял! Но чем вы предлагаете заняться?

– Алмазами! – сказала Жилевич.

Конебрицкого сковало колотье. Оно всегда возникает у него в левом боку, когда разгуливается дыхание.

– Ну… – через заминку спросил он. – Как ты это себе видишь?

– Просто, – ответила Тамара. – Ты берешь большой кредит, мы отправляемся в Якутию, объединяем там старательские артели в кооператив и – вперед и с песней!

– А я в ту пору, – подхватил Егор, – найду за рубежом тех, кто возьмется за обработку наших алмазов.

– Но ведь на них государственная монополия! – вскричал Конебрицкий, стараясь сделать какой-то продых во всем, что так нечаянно свалилось на него.

– Потому-то и нужны твои министерские связи, – произнесла Жилевич. – Надо создать какую-то, пусть околоалмазную, но все равно близкую к этому структуру. А главное, быть при деньгах. Тогда все заварится очень быстро.

И все именно получилось так, как предрекала Матара – так дразнили Жилевич в институте. Кооператив они назвали «Алдан» и очень скоро поняли, что ручеек, по которому уходили алмазы налево, очень легко превратить в реку.

И вот нынче бродит Конебрицкий по Якутии. Бродит вроде бы один. А в отдаленье четверо к кустам присматриваются. Это его телохранители. Потому как дорогой стала его жизнь, почти бесценной.

И только единственные, кто относятся к нему тут без почтения, это комары. Нету с ними никакого сладу. А как хочется походить по той земле, что тебя так щедро и бескорыстно кормит.

Недавно заходил к нему Венька Бейм. Какой-то угрюмо-слинявший, как бы перелицованный, что ли. Долго восхищался надписью, умыканной Константином из какого-то фильма: «Сегодня стоит двух завтра», потом пошел поносить каких-то клептократов, про то, что у нас нет служб, прогнозирующих способности, и что вообще мировая история еще пожалеет, что в свое время не поддержала Россию.

Таким сложным образом он просил денег на издание своих стихов.

Конебрицкий выслушал его с мировой скорбью на лице и сказал, что денег нет. И хоть это было не так, угрызений не осталось. Хотя бы по той причине, что, обнародуя свою программу, не казни других, что они преуспели, – а Бейм это делал. Потом нельзя уповать на бросовые цены той же бумаги. Что, мол, издание Косте почти ничего не будет стоить. Коль так, так зачем же ты пришел? Все бы решил собственными силами. Раз все так просто…