К ним подошел хромой дед. Спросил закурить. И остался переминаться под деревом. Потом сказал:

– Раньше овец доставляли и все разбирали их вот на этом самом месте. А в сорок первом отсель провожали на войну.

Борис с девкой отвернулись от старика. Но хруст в культе свидетельствовал, что он не уходил.

– Вот это, у сына я был, – начал дед. – Снял трубку, а там говорят. Тягомотно, долго, скучно. Он домогается встречи, а она бездарно отнекивается. Выть хочется.

Он помолчал и добавил:

– Управительский слой.

Ельцин глянул в небо. Так как-то слишком серьезно, что ли, выспевал виноград облаков. А над головой запарила даже не тучка, а небольшой очесок, едва притуманивший сизь зенита, и тут же нечаянно всхохотнул дождь, пробубнили, словно прося пардона, водосточные трубы, и разлилась под их жерлицами яркая линючая тишина.

«Управительский слой», – про себя повторил Ельцин и, неожиданно высвободив девку из объятий, заметил, что у нее в меру утоплены ключицы, никакого выпирания, но несходливость, а может, несходство, что-то из двух, неожиданно отринуло его от реальности. Он увидел себя будущим. С неожиданной чугунностью суд суждений и с могутностью, которая завораживает. А девки пусть чахнут рядом, словно кошки в выслеживающей позе.

Именно с того дня он понял свое предназначение.

Ельцин отринул от себя воспоминания.

Но, видимо, все же из прошлого, остался в голове мотив, и стал он к нему примерять разные, на ум пришедшие слова. И, наконец, остановился на такой фразе: «Судьба сама найдет меня…»

Ну так оно, наверно, и будет.

Он стал перебирать в уме тех, на кого особенно можно положиться в такое время.

Ну, конечно же, на Александра. Коржаков не раз доказывал свою преданность, а то и самозабвенность. С ним, как принято сейчас говорить, в разведку можно идти без оглядки.

Михаил Иванович Барсуков несколько иного закваса. Этот как-то более чопорно чувствует себя генералом и тем более главным охранником страны. Но все равно надежен.

Павел Сергеевич Грачев весь высветился во время путча. Потому и стал министром обороны. Этот не дрогнет. Вот слабостишка у него есть одна. Тянет его к шиковым машинам. Потому и кличку себе почти непристойную заимел Паша Мерседес.

Павел Бородин – хитер и заборист, хотя дожностишка у него не выпирает своей значимостью – начальник Главного социально-производственного управления администрации президента, но все же он человек незаменимый, своего рода серый кардинал.

Зато Шамиль Тарпищев – душа нараспашку. Подумать только, в свое время выиграл одиннадцать международных турниров. Ни у кого из президентов мира нет такого персонального тренера по теннису.

Есть еще Сосковец и Ерин. Оба ребята ничего. Но еще не достигли той близкости, чтобы на них серьезно уповать.

Борис Николаевич вышел во двор с намерением погулять не только по подворью дачи, но и по ее окрестностям.

Коржаков не спросил, куда он идет. Он никогда не любопытствовал зря, а привязливой тенью следовал за хозяином.

Ельцин обратил внимание, что в сельце, в которое он намеревался пойти, каждое дерево огораживали. А палисадники все до одного хилили себя в сторону хозяйского призора, а не наоборот, видимо потому, что тогда они были бы аннулированы, как самозахват, Совету принадлежащей земли.

Пруд за сельцом был окрестован двумя видами обитателей – лягушками и водяными быками. Изредка их соперничество пополам пилила своим гурлением горлица, а – до кровятки – ранила выпь.

Зимой ему как-то так тут встретился грязноватый лыжник и спросил:

– По-прежнему виду чародей-суходрочник как называется?

Хорошо Александр отогнал бессовестника, а то ведь он на полном серьезе собрался ему объяснять.

В пруду водился тускло-золотистый карась и, видимо, давал приварок целому селу, потому как видно было, что там почти сплошь стояли самоловки и вентири.

Прошла немолодая женщина. Почти что девочковый озир. Свернула в лес у двух больших промоин.

Страдая от натаски, пробежала, обряженная в намордник, собака. Видимо, шла по следу той самой женщины.

Вдали ребятишки разымают руки и идут по полю, как журавли.

Там – тоже зимой – он ходил по рыхляку – по снегу, который проминался до земли.

Сейчас на этом месте навита скирда. С виду она словно бы обслюнявлена свисающей с нее соломой.

Борис Николаевич ругнул себя за то, что думает Бог знает о чем, но не о том, что предстоит и грядет. А ему предстоит, как вот этот вытрепанный до безлистия камыш, обезжизнить Верховный Совет, который давно работает как бы на бессознательном уровне, как бы творя бытийный погром, противится ему, президенту.

Он долго прощал хаотичные партизанские набеги. Но когда заметил планомерность всего, что делается тем же Хасбулатовым, сказать по-другому, увидел, что он заносчивый и чванливый враг, тут же решил действовать решительно и бесповоротно.

А кто, собственно, в этой своре, в этом, так называемом, Верховном, блин, Совете? Кто дал им право пинать эпоху?

Поняв, что распаляется, Ельцин укоротил шаг, всмотрелся в бабенку с привядшим лицом и подумал: вот нужен ли ей тот самый Хасбулатов, который постоянно последние дни не сходит с телевизионных программ?

А он, президент, где-то в тени. Можно сказать, на задворках. Его можно ловить в свою сеть, как выкинутого на берег налима.

Нет, всего этого он не потерпит. Ибо давно не только осознал ситуацию, но уже и обнажил приемы.

Абсолютная ценность молчания в том, что его строже слышит тот, кто молчит. Александр Коржаков умел молчать. Потому как давно понял, что смысл слов – это тоже норма молчания, озвученная ровно настолько, чтобы стать непонятной тем, кому не надо.

Это, так сказать, диалог безмолвия.

Потому он знал, о чем за закрытыми дверями в Огареве идет речь. Почему туда юркнул вечно испуганный взглядом Козырев, чинно прошествовал Черномырдин, а потом стремительно, словно бильярдные шары в лузу, закатились Грачев, Ерин и Голушко.

Александр Васильевич знал, что через минуту-другую Ельцин обнажит прием, и вся пятерка заозирается, косясь друг на друга, как бы ища в обличье соседа вороватое родство.

А Борис Николаевич, как танк, с устрашающим лязгом двинется на каждого, в ком вздрогнет взгляд, кто усомнится в стиле, который порабощает.

В комнате, что соседствовала с кабинетом, в каком шло совещание, Коржаков был не один. Рядом хмуро сидел и тоже молчал его начальник Михаил Иванович Барсуков, и на его лице было написано извечное: «Меньше знаешь, дольше проживешь».

Но Указ тысяча четыреста был ими читан-перечитан. И он его запросто мог бы назвать в дальнейшем, коли ему дано будет обратиться в реальность, эмблемой жизни. Как бы данной взамен известному «Хочешь жить – умей вертеться»: «Хочешь править, гони того, кто этому мешает».

Хотя метод анархичен и противоречит зыбкому строению понятия демократия. Но что поделать, он общий знаменатель эпохи, осовремененный за счет более наглого вероломства и бесчестия.

А вообще жизнь последние годы как бы утратила конспект сюжета и словно возглавила бунт против самой себя, убоялась от разоблачения мифов.

И пусть кто-то чахнет от непонимания сюжета, не может постичь системы лжи, возведенной в особое значение, все это должно стушевать организованное упрощение и безмерно преувеличенное зло прошлого.

Каждый в неоправданные годы имел свою судьбу и стиль. И знал только одно: засилие мафии существует только там, за бугром, где, как тараканизированный дом, кишат разного рода низменности типа проституции, наркомании и безмерной уголовной преступности. И всем правит так называемый культурный нигилизм.

А когда Барсуков впервые услышал кем-то оброненное, что Россия – это подсознание Запада, то именно культурная реакция у него была более чем бурной.

– Нет, мы никогда не докатимся до такого безумства.

Добавком к этому был еще и прищур. Этакая метка, знак ли превосходства и непогрешимости.