Пыхтя чревесами, прошла старая, во многих местах латаная маневрушка. Слоистые, а скорее, сквозистые облака чуть подзащищали высокое, но мерклое солнце.

Человек обходил опасливые тропинки с мозолями, выделенными на фоне их кореньев. Он приближался к вычурному дворцу, что стоял на высокой недоступи.

Сосна взбегала и не могла достичь того места, откуда у людей начинает кружиться голова. Высота словно отсасывала ее назад, а путника, наоборот, выпячивала на каменистость, на гладкопись, за которой шла шершавая низинными лесами бездна.

У подножья горы машины, дразнясь миганием, солидно входили в поворот.

Путник взбирался все выше и выше, и сухожилия лопин пластовались у ног.

И вот ему открылся фронтон дворца, и он в полудремоте побормотал:

– Мой Боже! Какое великолепие!

Он поднял голову выше и прочел слева от массивного входа: «Психиатр Жан-Марк Бейли». Справа же стояла такая фраза: «Да останься живой во времени, моя христианская тайна!»

Человек повернулся и пошел обратно.

Этим странником был не кто иной, как Дэвид Оутс, который приходил взглянуть на дворец, построенный в его долгое отсутствие. Ему рано еще становиться тем, кем он есть на самом деле, и поздно раскаиваться в том, что сумел натворить в далекой, но так не чуждой ему России.

Скопцову стало казаться, что он вот этот дневник, который назвал «Сто дней в такси», вел всегда. Так и хотелось ему нырнуть в какие-либо воспоминания, чтобы ими оживить повествования. Но правила жанра не позволяли. Надо нажимать на сиюминутность.

И еще одно его стало забавлять. Он привык перечитывать то, что было написано ранее, и находил, что проза получалась приличной.

Не преминем же и мы заглянуть в эту его рукопись.

Этот мой седок, видимо, не расстается с чтивом ни на минуту. И когда я его об этом спросил, засмеялся.

– А вы знаете, я даже в туалете читаю. Только больше то, что невозможно читать в другой обстановке.

Я не стал уточнять, что именно, боясь, как бы он не назвал одну из книг моих друзей. Тут бы я не удержался, чтобы не поспорить.

– Привык, – тем временем продолжил он, – хватать информацию, где только она есть, и уже не могу остановиться.

И он опять увлекся какой-то заметкой.

И когда мне уже показалось, что ничего интересного он мне больше не сообщит, как седок, осторожно свернув газету и сунув ее в карман, проговорил:

– Вот это, еще до перестройки, встретил я как-то в поезде немца, который на каком-то из наших знатных заводов работал. Ну, естественно, на нашем – русском, значит. Разговорились. И когда бутылка, которую мы опорожнили, показала донышко, он неожиданно признался: «Удивительная страна Россия: все воруют, всё воруют и – всё есть».

– Сейчас бы его сюда! – воскликнул я.

– Вот именно! Только я, – сказал он на задумчивости, – не верю, что у нас все разворовано.

– А куда же оно делось?

– Как печально шутит мой друг врач, когда его спрашивают, правильно ли лечит своего пациента: «Вскрытие покажет».

И он не стал уточнять, что имел под этим ехидноватым понятием.

Нервный. С беспокойно играющими губами.

– Все беды, которые на нас свалились, – от жидов. Это они развалили страну, развратили наш народ.

– Каким образом?

– Да самым простым. Погляди, кто революцию сочинил, – евреи. А потом стали почти каждому видному человеку в жены жидовок подсовывать. У них целый инкубатор невест. Да и вообще Голда Мейер как-то сказала: «С нас все началось, нами кончится». Чувствуешь, на что намекает? Значит, и третью мировую войну, на этот раз ядерную, они затеют.

– Не много ли ты им понавесил?

– Какой там! Ведь они парализовали всю культуру, опутали своим кланом экономику. И в мафии сейчас – тоже они.

Он, наскоро закурив, задохнулся дымом и, прокашлявшись, продолжил:

– Недаром Адоша их преследовал.

– Кто это такой?

– Гитлер.

– Да, он их не любил.

– Так вот, послушай, что он в «Майн Кампф» писал: «Бойтесь оевреивания наций. Персы тоже были когда-то великой нацией, а теперь прозябают в жалком качестве армян».

– Ну тут уж совсем непонятно, – остановил я его цитату. – Причем тут персы и армяне? Да и евреи тоже?

– Значит, ты ихний! – заключает он. – Но ничего, коли не так, скоро ты о них свое мнение изменишь.

– Почему?

– Мы откроем вам глаза.

Он не уточнил, кто «мы», да я особо не дотошничал. А сидевший рядом с ним подсадок, после того как нервный вышел, грустновато продекламировал:

Он попридержал разгулявшиеся было ноздри своего вислого носа и добавил:

– Этот явно из «Памяти». Оголтелость уж больно выпирающая. А нам, если честно, без евреев не обойтись. Я был одним руководителем. Ну пришел в контору и первым делом новой метлой прошелся по штатам. Работало там несколько евреек в обслуге. Я их потихоньку поуволил. Набрал русских. Ну бабы как бабы. Кажется, даже и внешностью почти одинаковые и причуды у них общие. Но уже через месяц они мне так все позапутали, что я чуть не рехнулся. А у тех – с теми же чаями-кофиями все в аккурате было.

– Ну и что? – вклинился я с вопросом.

– Пришлось всех вернуть на прежнее место. И вот теперь скажи, подсунули мне их или нет?

У него запершило в горле, и он прокашлялся в кулак.

– И жена у меня, кстати, тоже еврейка.

Везу пожилого потомка донских казаков. И едет он со сборища, которое проходило в помещении бывшего райкома партии на Самарском разъезде.

– Не выдержала моя душа там больше находиться, – сказал он.

– Почему же?

– Потому что там половина подставных аукальщиков.

– Каких именно?

– Ну тех, которые и Свердлова, и Троцкого в казачьих вопросах оправдывают. Один даже кричал, что сами станичники виноваты, что их начали чуть ли не поголовно истреблять. И это в пору, когда они, собственно говоря, гражданскую войну выиграли.

Он неожиданно умолк, потом, махнув рукой, сказал:

– Да и теперешние казачки, которых мы в руководство понавыбирали, тоже хороши. Находятся в здании власти и клянут эту власть. Вертелось у меня желание рассказать им байку, которую когда-то слышал от деда.

– Что за байка?

– Приходят к мужику двое – казак и еврей – и просятся переночевать. Ну мужик, как это было раньше заведено, безо всякого якова принимает. Казак постелил себе на полý шинель, одну пóлу под бок пустил, а другой укрылся. А еврею хозяева койку свою уступили. Спит себе казак, посапывает. А еврей до утра уминал все, чем богат был мужик, и доказывал, что тот не так живет, как надобно, не то сеет, не по правилам жнет. Утром, когда собрались уходить, казак низко поклонился хозяевам: «Спасибо за приют!» – сказал. А еврей тем временем под порогом у хозяев кучу навалял, так как за катух ему пойти было лень. Говорит казак: «Кто же так за добро платит?» А еврей ему в ответ: «Так нам с ними все равно больше не встречаться».

Он помолчал и повел свою молвь дальше:

– Вот и наши атаманы сейчас ведут себя так, словно им больше ни с кем из тех, кто много лет руководил нами, не встречаться. А ведь казаки, как мне думается, не должны лезть в политические склоки. Надо возродить дух, спасти язык, не дать умереть культуре, наконец сохранить, пока они совсем не канули в бытие, традиции. А то от всех наших кругов и сходов попахивает той митинговщиной, которая, как мы теперь уверились, повыносила на гребень неизвестности далеко не тех, кого следовало бы.

Он минуты две молчал, потом признался: