– Их хоть раком поставь, толку не будет. Нужна толковища.

– С кем?

Банкир глянул на пахана с той долей подозрительности, с которой смотрел на весь мир, но сказал сдержанно смято:

– Есть один деятель из фраеров, который сроду и балерины в руках не держал.

– Значит, до замков дело не доходило? – уточнил пахан.

– Он не то что в отмазке всю жизнь проходил, а знаешь, в таких весельчаках, что и дрючится через варежку.

– Ну и что?

– Это он жевалки раскрыл на все, что кругом простирается. А как кто заломит рога, тут кенты подваливают, лепешок ему на морду и пинают до будь здоров.

– Ты его знаешь? – спросил Хохол, чуть подглыкнув от предчувствия, что речь идет о стоящем сопернике.

– Конечно, – ответил Банкир. – Он в Светлом в парнях шестерил.

– А как его кличут? – поинтересовался Хохол.

– Эрик Булдаков.

Эрик Булдаков переживал ту степень человеческой наглости, когда душу не рыхлят угрызения и не трогают иные чувства, связанные с ощущением совести. Он как бы воспарил над всем, что простиралось внизу, как самолет вонзался в тучу, чтобы из нее вылететь надвинувшейся над пространством тенью, тушующую пятнистость местности, что простиралась окрест.

Порой он, кажется, различал на земле кивания головок татарника или танцевальные всплески плакучей ивы, которая, как заламывающая свои бескостные руки балерина, кружилась в немыслимом танце.

А ощущение сверхсебясамого, ежели это можно все соединить в одно слово, пришло ему после того, как – так уж само собой случилось – тот спортивный клуб, который он создал, неожиданно превратился в сборище «качков», тех самых шеястых парней, которые могли заломить быка. Сперва они гоняли дурь, тузя друг друга, потом однажды вдруг нашли себе иное применение.

И опять же помог случай.

Эрик до сих пор помнит этого сухопарого, о двух вздернутых бровин, старичка, который чуть ли не с порога спросил:

– Набокова не читал?

Булдаков на всякий случай ощерился, чтобы нельзя было понять «да» или «нет» он скажет, и худыш неожиданно произнес:

– Я пью его прозу, как в зной родниковую воду, и горло перехватывают слезы.

Попробовал подвсхлипнуть и Эрик, понятия не имеющий, кто такой Набоков.

– А «Лолита» его что стоит! – продолжил старичок, и Булдаков вспомнил, что про «Лолиту» кто-то говорил. Это книга, где чувак признается, как развратил малолетку.

Они вышли в еще не одетый в листву парк, и старик сказал:

– Я вообще-то к тебе по делу.

– По какому? – осторожно спросил Эрик, думая, что и дальше треп пойдет о литературе.

Старичок перехватил проехавшего с детской горки на заднице, потом поднял к нему свое засивелое от усилия лицо.

– У тебя бугайки, по-моему, зря взбрыкивают.

Булдаков ненавидел иносказаний. Потому, глядя в оранжевую от ржавчины воду, скопившуюся в обрезке от бочки, уточнил:

– Не зря даже у стоязника ноздря.

– Выражусь точнее, – продолжил худыш. – Чем твои ребята, кроме пустолома друг друга, занимаются?

– Ну кто учится, – начал он загибать, – кто работает.

– А они должны служить! – вырвалось у старика.

– Ну некоторые пошли в армию…

– Темный ты человек, Булдаков, – вдруг произнес незнакомец, и Эрика озадачило, откуда тот узнал его фамилию.

Им навстречу продефилировала девица.

– Ух и краля! – сказал дед. – При ней и шмаровозом поработать не грех.

– Кем? – не понял Эрик.

– Сутенером, – перевел худыш.

Продолжая озираться, девушка уходила все дальше и дальше.

– Ты, наверно, думаешь, – продолжил незнакомец, – это она на тебя пялилась.

– А на кого же еще? – самодовольно вопросил Булдаков. – Не на вас же.

– Это почему же? У меня в глазах реянье над водой огней и звезд, что я могу показать не только отуманенный город, но и вспененную воду золотого пляжа.

Эрик искоса глянул на расхваставшегося старика и вдруг заметил у него на пальце толстенный перстень с печаткой.

– Сейчас, – тихо продолжил незнакомец, – когда в народе загуляли вольные деньги, все акценты сместились в сторону обладания ими. И теперь тот, кто побирался, по-казачьи говоря, копействовал, теперь вдруг зажирел и его потянуло на встречанье рассветов и провожанье закатов не на родном тихом Дону, а, скажем, на Средиземном или на Красном море. А у некоторых и в застой карман не был пустой, зато куда было деньги сбыть, где свою живучесть показать.

Откуда-то донеслись раскатисто-хрупотные звуки. По аллее парка заклубилась какая-то национальная свадьба.

– Видишь? – спросил старик. – Кто он раньше был? Позер и пройдоха. А теперь гляди, как прет с бантом на груди.

Лицо жениха Эрику тоже показалось знакомым.

– Кто это? – спросил он.

– Мир Тоймалов, базарком. Вишь, как в ширину пошел, – не обхватишь. А то в иголочное ушко пролезал.

– Извините, – заискивающе начал Булдаков, – но мы не познакомились.

– Это неважно! – ответил тот. – Как там у классика? Зови меня Максимом Максимычем. Здорово, правда?

У их ног сел голубь. И заворковал с каким-то особенным приохом.

– Я в детстве, – продолжил Максим Максимыч, – своим товарищам клички давал: Димка Воплёжник, Тонька Визжуха. А ко мне вот это Максим Максимыч приклеилось.

– Так вот, вы говорили про ребят, – напомнил Булдаков.

– А я уже думал, что ты все понял.

И вдруг заговорил совсем о другом:

– Людей в тридцать третьем хоронили в ямы. И вот однажды утром пришли, а там живой копошится ребенок.

Эрик напряженно молчал.

– Это был я. А в землянках Сталинграда крысы есть не давали. Только чего-нибудь потянешь ко рту, они тут же вырвут.

Он еще больше привскинул всхолмленные волны своих бровей и продолжил:

– Сейчас молодежь искапризилась вся. Потому как в несменяемых рубахах не ходила. Голода не видела.

– Ну и слава богу, – вставил Эрик.

Но, казалось, Максим Максимыч его не слышал:

– И каждый пьян от ощущения собственной греховности. И вот когда изучишь этот преступный оптимизм, то восхитительно ясно поймешь: вы вам необходимы.

– Зачем? – простовато спросил Булдаков, как бы руша это лучезарное открытие старика.

– Агрессивнее вопросить прямо: «За каким чертом держать вас рядом с нами?» Но отвратительность ответа в том, что у нас опыт и тот блеск в глазах, которого вы еще не достигли. Бесполезная блажь думать, что кто-то лучше нас. Что прикосновение к миру прекрасного делает богаче и нравственная чистота объединяет. Все это тихая сладкая ложь. Если что-то держит клан – это страх и власть.

– А деньги? – поинтересовался Эрик.

– Это – шелушня! Она лежит повсюду. Надо только нагнуться и взять ее.

– Но как? – опять понаивничал Булдаков.

Если честно, его уже стал раздражать этот поувеченный жизнью старик, сучок на этой обветшалой земле, такой же сухой, как и его палка, полированностью сравнявшаяся с не очень высоким лбом. На нем уже перестали гармошиться морщины. Одна гладкота, которая одновременно подчеркивает удивление и вопрос.

И еще по краю лба, ближе к волосам, наметилась некая лиловизна. Она заползала в его чахлую шевелюру и хоть и не виделась там, но угадывалась потерявшим ярчелость чернильным пятном, которое кто-то пытался смыть с помощью слинялой седины.

– Как взять деньги? – тем временем переспросил Максим Максимыч. – Вокруг вас тьма разных фирм, магазинов, торговых палаток…

– Ну и что? – остановил его перечислительность Булдаков. – Мы уже пытались со многими говорить об охране. Но все отмахиваются.

– Отлично! Давайте возьмем ближайший от вас кооператив «Орикон». Что вы о нем знаете?

– Да ничего, – чуть подумав, произнес Булдаков.

– А зря! – назидательно-напорно начал Максим Максимыч. – Директорствует там некто Затевахин Виктор Изотович, в прошлом лепила.

– Кто? – вырвалось у Эрика.

– Фельдшер. На зоне мушки наводил.

– Какие мушки?

– Татуировку мастырил.