Франческа почувствовала его слезы:

– Микеле – это я.

Она подняла на мужа глаза и долго-долго смотрела на него, пока зрачки ее влажных, черных и выразительных глаз не стали сосем неподвижными.

Все родственники, друзья… Да что там, все жители Санта-Кроче долго обсуждали случившееся, упрекая подеста Лодовико Буонарроти, правителя Кьюзе и Капрезе, за отсутствие слез и проявлений скорби на похоронах моны Франчески.

Всю процессию он прошагал молча, ни разу ни к кому не обратившись, не выказав ни малейшего признака печали. Он шел за гробом тем ровным шагом, каким обычно ходил к нотариусу или к банкиру. Когда священник читал заупокойную, Лодовико не смотрел на покойную жену, не слышал шумов, шороха, шушуканья за своей спиной. Только лишь раз, когда опускали гроб в могилу и настал черед прощаться, он как-то неловко дернулся, растерялся и пробормотал:

– Ах, да-да, конечно, сейчас…

Помните, как Гамлет у Шекспира произносит: «А дальше – тишина…» Вот именно так ощущал себя мессер Лодовико Буонарроти после кончины горячо любимой жены.

Франческа была его питательной средой. В этом случае нельзя было даже сказать, что он остался один. Его вообще не осталось. Только грубые, нечуткие люди с очень низкой душевной организацией могут упрекать человека в таком состоянии, в каком находился мессер Лодовико, за отсутствие эмоций. Эмоции может выражать живая душа, душа же мертвая на чувства не способна.

Всем своим могучим телом Лодовико отторгал смерть жены. Ни его дух, ни душа, ни тело не могли проститься с ней. Он любил ее, а пока человек любит, он не верит в смерть любимого. С момента, когда мозг смиряется с неизбежным, любовь уходит – остается память. Лодовико не просто любил свою жену, он ее обожал.

Так что опустим здесь занавес.

Лодовико сидел в комнате жены. Здесь, как ему казалось, он легче мог осязать ее присутствие и поэтому просиживал часами возле ее вещей. Урсула издалека следила за хозяином.

«Ну, точно волк, разве что по ночам не воет», – с тоской думала добрая женщина. Она видела, как Лодовико, словно тень, неприкаянный бродит по дому, ни с кем не разговаривая и ни на что не реагируя. Три дня он не ел вообще. На четвертый день Урсула постучала в комнату Франчески. Он не ответил. Она постучала еще раз. Он снова не ответил. «Ну все, хватит. Он совсем извелся. Не хватало еще, чтобы пятеро мальчиков остались круглыми сиротами», – решительно заявила сама себе верная служанка и криком созвала слуг. Дверь поддалась, и Урсула буквально ввалилась в комнату. В кресле с высокой спинкой напротив флорентийского окна в виде арки сидел подеста. Он, казалось, не слышал шума, который произвели выламывающие дверь слуги. Впрочем, он уже три дня ничего не видел и не слышал. Он смотрел на небо, на синее лазурное небо. Там плыли облака. Они были похожи на корабли, которые уходят из Ливорно в неизведанные земли. В этих землях в роскошных замках и садах живут веселые и беззаботные люди. Они знают секрет вечной молодости, они любят друг друга и живут вечно. Вот один из таких облачных кораблей уйдет сейчас в плавание к царству Фата Морганы, и кто-то машет Лодовико с палубы корабля, машет и зовет его подняться. Он узнает эту ручку, эту маленькую восхитительную ручку. Он столько раз целовал ее.

Подеста пробует подняться с кресла, шершавые бледные губы шепчут:

– Франческа, Франческа…

Глаза Урсулы наполнились слезами. Она взмахнула руками и заголосила во все горло, без слов. Женщина бросилась прямо на колени перед Лодовико. Когда она подняла глаза, то увидела, что хозяин запрокинул голову назад и сидит совсем неподвижно. Схватив кувшин с молоком, Урсула выплеснула его в лицо подеста и принялась изо всех сил тереть виски и щеки хозяина, призывая при этом на помощь всех домочадцев.

Послали за доктором. Он велел Урсуле не отходить от Лодовико ни на шаг. Назначив ему лекарства, постельный режим и регулярное питание, врач потребовал строжайше исполнять все предписания, заявив под конец, что иначе он за жизнь пациента не ручается.

Урсуле доставляло особое удовольствие – нянчить здоровенного мужчину, как грудного младенца. Она обращалась с хозяином, как с котенком, а он сдался ей в плен совершенно добровольно. Она, мурлыча, как кошка над своим выводком, готовила снадобья и питательные смеси, кормила его офелетти, которые он так любил, поправляла подушки перед тем, как он заснет. А он был чудо как податлив. Урсула просто блаженствовала, Лодовико же быстро восстанавливал силы.

Однажды утром он даже смог подняться с постели и подойти к окну. Теперь он не видел облаков, перед ним простирался чудесный сад в пору своего цветения: деревья, кусты, клумбы – все было на своем месте. Все цвело и зеленело безо всяких изменений. Вдруг лицо Лодовико исказилось гневом, и он, забыв, что до сих пор наряжен в исподнее, выскочил из дома.

Микеланджело был невероятно доволен тем фактом, что на него давно, кроме Урсулы, никто не обращает внимания, да и она очень занята сейчас отцом, и ей большей частью некогда с ним возиться. И Микеле с упоением предавался любимому занятию – изо дня в день лепил фигурки из глины… вернее, из обычной грязи, обсыпанной песком. В то утро мальчик, привыкший за последнее время к свободе, рисовал что-то ему одному ведомое на еще свободном от его художеств пространстве забора. Рисовал не просто так, а, разумеется, чтобы после воплотить свой замысел в садовой грязи или если очень повезет, то в настоящей глине. Предавшись всецело процессу творения, Микеланджело совершенно забыл, что он не один на планете, и только топот ног, раздавшийся совсем уже под его ухом, вырвал юного художника из блаженного состояния.

– Злодей! – с места в карьер начал отец. – Ты не стоишь того, чтобы носить фамилию Буонарроти Симони!

Весь красный от охватившей его ярости, в пылу эмоций, в одной рубашке, с выпученными янтарными глазами, Лодовико был действительно страшен. Он чувствовал, как давно бродившие в нем гнев, злость и обида собрались наконец в его груди и вот-вот вырвутся наружу. Отец окинул взглядом сына: маленький, но крепкий, с черными непослушными кудряшками, он стоял перед ним, склонив голову, весь в пыли и грязи, как последний бродяга, которых немало нынче развелось на итальянских дорогах. Эмоции подступили к горлу, и подеста наконец сдался.

– Ты не сдержал своего обещания, – взревел он. – Ты ничтожество. В тебе нет ничего, что могло бы указывать на благородное происхождение. Ты лишен всякого чувства собственного достоинства. Ты не желаешь вести себя соответственно твоему положению в обществе. Ты предпочитаешь валяться в пыли, мазать заборы и выглядеть как бродячая собака. Я выгоню тебя из дому! Нет, этого мало… Это слишком легко… Так ты ничего не поймешь. Нет! Я отдам тебя в школу, и если ты не выучишься как следует латыни и не станешь вести себя, как другие дети, то я сам вымажу твое рубище, вот это, которое сейчас на тебе, в грязи, которую ты так любишь, и лично выставлю тебя за дверь!

Лодовико заметно полегчало. Микеланджело стоял неподвижно, и, как только отец сделал паузу, чтобы перевести дух, мальчик поднял глаза, блестящие, черные, выразительные, – глаза своей матери. Лодовико зашатался. Он тяжело опустился на колени и посмотрел на сына в упор. «Микеле – это я», – отозвалось эхом в голове мессера Буонарроти. На него смотрела Франческа. Он обнял ребенка и крепко прижал к себе.

– Папа, мама была хорошая, верно? – Микеланджело в первый раз в жизни назвал Франческу матерью.

Лодовико громко зарыдал.

Пролетел год, потом еще один. Мессер Лодовико носил, как полагается во Флоренции вдовцам и вдовицам, траур, не снимая. Урсула, взявши на себя всю заботу о детях, в особенности о малыше Джисмондо, о хозяине, о доме, просто разрывалась на части. Ходя на рынок за продуктами, она сообщала все последние новости дома подеста Буонарроти. Все соседские кумушки хвалили ее, сочувственно поддакивали, давали советы, так что на подобных «консилиумах» не раз решались вопросы относительно перекроя одежды старших братьев для младших, покупки индейки для синьора Буонарроти и способа выведения глистов у маленького Джисмондо.