– Кто это сделал? Ты? Бездарность! Так не пишут! Так раскрашивают щиты в тавернах! Здесь слишком горячие тона, прямо как в аду. А здесь… так, так ничего…

С добрыми словами у мастера было напряженно. Он не считал похвалу за хорошо выполненную работу нужным методом воспитания художника. Зачем хвалить за то, что эти мальчишки и так были обязаны выполнять?

Микеланджело жадно всматривался в окружающую его обстановку. Он «обласкал» взглядом каждую неоконченную картину, каждую кисточку и бутыль с краской. Граначчи на что-то отвлекся, но Микеланджело все так и продолжал следить за процессом работы. Лишенный всяческой необходимости заниматься собственным бытом, он по наивности и неопытности видел только то, что хотел видеть. От него ускользнуло то, что ученики, работающие в мастерской, здесь же едят, спят все вместе на досках, а кто-то и прямо на полу в комнате, где круглосуточно пахнет краской, олифой и лаком. Микеланджело не привык и не привыкнет никогда управляться с домашними делами, хотя будет зорко следить за тем, чтобы его ученики и друзья, а также члены его семьи имели все самое лучшее. Ну, это в будущем, а пока…

– Я тебе сказал не делать здесь эту пещеру. Своенравный спесивец! Ты думаешь, что умнее своего мастера? Ты думаешь, я сам не знаю, как закончить этот кусок? Вон! Бездарность! Испортить такой важный угол! О, Мадонна! – раздался тут крик Гирландайо, который кинулся с остервенением исправлять ошибку подмастерья.

Мальчишка же, улучив минутку, юркнул куда-то под мольберт. Микеланджело, с первой минуты поняв, что стоящий перед ним человек и есть маэстро Гирландайо, позабыл обо всем на свете и шагнул ему навстречу:

– Я помогу вам. Я знаю, что сделать, чтобы этот кусок пейзажа выглядел на картине единым целым с основной ее сюжетной линией. – Микеланджело сам испугался собственной храбрости.

Ну, это не так страшно. А вот Гирландайо… Он стоял секунд сорок с открытым ртом. Художник себе и вообразить такое не мог. Негласно подавляя любые проявления личной воли в своей «семье», он тем самым старался обезопасить себя от любой возможной конкуренции, по крайней мере из числа собственных учеников. А тут такое!

– Знаешь?! – От волнения голос мастера зазвучал дискантом. – Ты знаешь, как сделать лучше картину, которую написал я?

– Да, знаю.

Несчастный Микеланджело, увлекшись собственной идеей и совершенно не понимая, что происходит в реальности, попытался взять кисть из руки маэстро. Именитый художник даже растерялся от такой наглости и выпустил кисть из пальцев. Микеле с темпераментом разъяренного быка кинулся на мольберт. Он был ребенком, и это был его первый опыт работы с красками. Гирландайо же, несмотря на всю свою завистливость и склочность, был умен и сразу приметил смелый штрих, собственный почерк и незаурядный талант. Не выразив, однако, восхищения, художник со смехом спросил:

– Это что за мышь в моей мастерской?

Граначчи, следивший за происходящим, подобно рефери на боксерском ринге, был готов в любую секунду броситься на помощь другу. Франческо тут же ответил:

– Это я его привел, маэстро. Он тот парень, который нарисовал учителя латыни. Ну, вы знаете, вся Флоренция говорит об этом.

Гирландайо улыбнулся, у него был особый счет к мессеру Франческо. Микеланджело в это время блаженствовал возле полотна и ровным счетом никак не реагировал на окружающих.

Граначчи продолжал:

– Я привел его, потому что он бредит скульптурой и живописью. Думаю, он будет нам полезен. Он быстро учится. Смотрите! – Франческо пальцем показал на только что проделанную Микеланджело работу.

– Н-да… Полезен… – Гирландайо задумался.

Микеланджело наконец-то вышел из блаженного забытья и обернулся к художнику:

– Я все правильно сделал, маэстро?

Он был такой счастливый, такой юный, он так почтительно и восторженно смотрел на маститого художника, что у Доменико Гирландайо родилась мысль, часть которой он высказал вслух:

– Да, я думаю, что он будет нам полезен.

– Ура! – закричал Граначчи.

Микеланджело кинулся обнимать своего нового друга. Маэстро Гирландайо улыбнулся и вышел вон из мастерской.

Врач не отходил от постели мессера Лодовико Буонарроти, который уже несколько дней находился между за бытьем и сознанием. Верная Урсула поила хозяина эликсирами и настойками, предписанными врачом.

– Урсула, скажи, ты больше ничего не получала от Микеле?

Лодовико раз пятнадцатый задавал этот вопрос, имея в виду, не получала ли служанка еще какой-нибудь весточки от Микеланджело, который несколько дней тому назад прислал с одним из мальчишек из «семьи» Гирландайо записку. В ней блудный сын писал, что навсегда решил уйти из отцовского дома, чтобы заняться своим любимым ремеслом – скульптурой и живописью. Микеланджело просил Урсулу ни о чем не беспокоиться, говорил, что у него есть все необходимое и в скором времени он даст знать о себе.

Лодовико, искавший сына по всей Флоренции, вот уже три дня, получив записку, крушил в доме все подряд, пугая слуг, и едва не набросился с кулаками на Урсулу. Служанка, выросшая среди скарпеллино и умеющая прекрасно владеть собой, в эту страшную минуту сурово посмотрела на хозяина и спокойно произнесла:

– Синьор Лодовико, сядьте. Я сочувствую вашему горю и прекрасно вас понимаю. Я очень люблю вашего Микеланджело и разделяю вашу боль, но не согласна с тем, что я должна перенести ее и физически.

Страшнее всего, что Лодовико чувствовал себя беспомощным и одиноким. Будучи человеком легковозбудимым, он не мог скрывать свои эмоции, чтобы потом, спрятавшись подальше от людских глаз, смаковать их, беспрестанно жалея себя и бесконечно выискивая причину происшедшего в себе самом. Его в самом деле было настолько много, что он делился собой с окружающими – как плохим, так и хорошим – без остатка.

Как только Урсула захотела уйти, Лодовико, как маленький ребенок, схватил ее за рукав:

– Урсулочка, Урсулочка, не обращай на это внимания. Ты у меня одна осталась. Урсула, я не знаю, что мне делать, и поэтому я так… – Он неловко замялся, и верной, здравомыслящей служанке стало понятно – перед ней стоял растерянный ребенок.

В могучем теле мессера Лодовико жила детская необузданная душа, душа ранимого, робкого ребенка, который не умеет и не хочет справляться с жизненными трудностями.

– Урсулочка… – Он обнял служанку и что есть силы прижал к себе. – Я знаю, нужно что-то делать, но не знаю что. Я хочу все исправить. Сейчас. Немедленно. Я злюсь, да я злюсь, но не на тебя, а на себя. Это ведь я, да, это ведь я выгнал его. Но он не слушался меня, не хотел делать то, что я велел ему делать.

Мессер Лодовико больше уже не сдерживал слез, он понял, что служанки он может не стесняться, и дал волю чувствам. Сев в кресло, он обхватил голову руками и энергично затряс ею, как бы желая выкинуть из нее все терзающие ее мысли.

– Урсула, Урсула, я так больше не могу. Не могу и не же лаю мириться с этим. Надо что-то делать. Но что? Что? Ну вот, что ты молчишь? Что ты все время молчишь?! – В молчании Урсулы ему почудился призрак покойной жены, и он завопил что есть мочи: – Франческа, Франческа, ты опять ушла от меня?!

И он зарыдал. Урсула не выдержала, стремительно подошла к хозяину, обхватила его голову руками, как в тот печальный день после похорон, когда он также не мог себе ничем помочь.

Успокоившись немного, мессер Лодовико поднял глаза на свою спасительницу и прошептал:

– Что теперь делать, Урсула?

– Ничего. Ждать.

Ждать – это был приговор для мессера Лодовико, равносильный смертельному. Ждать. Чего? А быть может, кого? Ждать. Сколько? Дни, месяцы, годы? Ждать.

Легко сказать – ждать! Похожий на волка на цепи, Лодовико разве что не выл на луну. Не замечая вокруг себя никого, он забросил все дела по управлению имениями, поставил кресло у окна, из которого была видна дорога, ведущая к дому Буонарроти. Тоскующий отец ел у окна, спал у окна. Он ждал…