– Неудачник, – с презрением пробормотала женщина и плюнула ему в лицо.

И тут в дверь постучали.

– Войдите, – усталым голосом крикнула Барбара.

Это были две соседки, привлеченные диким ревом младенца.

– Мадонна, что это? – всплеснула одна из них руками.

– Так, кое-кто зашел проведать маленького Микеланджело, – слабым голосом ответил Барбара, не сходя, тем не менее, с руки генуэзца.

– Эй, люди, все сюда! – бросились звать на помощь женщины. – Позовите Томазо, обязательно позовите Томазо!

– Микеле, ты теперь мой Микеле. По-настоящему мой. Навсегда… – Малыш Микеланджело внимательно переводил взгляд от движущихся губ папы Томазо к его глазам. – Ты так смотришь на меня… У меня аж мурашки по коже. Ты меня всего видишь насквозь, правда? А скажи, Микеле, какой я?

Томазо вдруг уверился в том, что малыш и вправду способен понять его душу, увидеть его таким, каким он был на самом деле, оценить его по достоинству. Ах, как давно хотелось ему раскрыться перед кем-то. Барбаре отчасти удалось проникнуть за стены, которые возводил вокруг себя Томазо. Как только она появилась в его жизни, Томазо на время успокоился и решил, что женитьба со временем исцелит его. А потом в его жизнь ворвался малыш Микеле. И вновь какое-то чувство начало мучить Томазо. Случай с грабителем послужил окончательным катализатором. Томазо сдался и понял, что этот ребенок будет играть значительную роль в его жизни.

После этого случая Томазо стал часто брать с собой в горы нареченного сына. Они устраивались на нагретых летним солнцем камнях. Микеланджело, со свойственным ему любопытством и живостью, осмысленно разглядывал окружающий его пейзаж.

– Посмотри, Микеланджело, на эти горы. Это моя жизнь, моя плоть и кровь. Это то, из чего я сделан. Полюби эти камни. Они живые. У них есть душа. Вот, почувствуй. Я знаю, ты умеешь чувствовать. – Томазо прижал ладошку Микеланджело к горячему от летнего зноя камню.

Многие знатоки творчества Микеланджело сходятся в одном: гений Микеланджело состоит в том, что он умел чувствовать камень, как никто до него и никто после.

Лодовико Буонарроти не просто любил свою жену, он ее обожал со всей отпущенной ему Богом страстью. Это было сродни помешательству, безумию. У него была маниакальная потребность ощущать ее везде и во всем. Даже находясь от нее на значительном расстоянии, он улавливал запах ее кожи и волос. Каждый раз, сжимая жену в своих объятиях, Лодовико стремился утвердить над ней свое господство. Воплощением этого стремления было то, что почти каждые два года мадонна Франческа рожала своему мужу ребенка.

После появления на свет Микеланджело мона Франческа долго не подпускала мужа к себе. Он метался по дому как раненый тигр. Жена практически не выходила из своих покоев. Лишь изредка, совершая утренний променад, она издали наблюдала за тем, как супруг выслушивает отчеты от управляющих поместьями. Заметив жену, подеста вскакивал со своего места и летел вслед за ней. Она, в свою очередь, убегала от него к себе в комнату и задвигала засов, оставляя кричащего и умоляющего открыть ему мужа рыдать у нее под дверями на коленях. Сама она с Лодовико не заговаривала. На все вопросы отвечала односложно или простой фразой из трех – пяти слов. Он часто находил ее сидящей в кресле у очага зимой или в саду весной и летом. Мона Франческа смотрела своими черными выразительными глазами куда-то вдаль, то ли в звездное небо, то ли в еще какое-то одной ей видимое место.

– Франческа, поговори со мной, – нежно, по-детски умоляюще упрашивал жену мессере Лодовико, но она даже не шевелилась в ответ. – Франческа, ты же знаешь, как я тебя люблю. Мне же больно.

– Мне тоже, – ответила наконец жена.

Примерно через год или полтора после того, как малыша Микеланджело увезли из родного дома, жена мессере Лодовико внезапно проявила интерес к своему второму сыну. Когда она одним погожим утром зашла к мужу в кабинет, тот даже вздрогнул от неожиданности:

– Франческа, вот это радость! Вот неожиданность так неожиданность – видеть тебя здесь, у меня. Садись, дорогая. Хочешь чего-нибудь? Сейчас позову слуг, и они немедленно все принесут. – Любящий муж не находил себе места от радости, он усадил жену в кресло, опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Лодовико преданно заглянул ей в глаза и начал было: – Франческа…

– Где находится Сеттиньяно? – оборвала она мужа и посмотрела на него в упор. – Это далеко?

Шквал эмоций обрушился на мону Франческу, не дав ей до конца высказать все то, что она так давно хотела сказать.

– Любимая, ты так меня обрадовала. Какая же ты молодец, что сама заговорила об этом. Я и сам мечтаю о том, чтобы Микеле вернулся в родной дом. Ведь он там совсем один, без родных и близких.

– Лодовико, я хочу навестить его, – громко и четко, не поженски твердо заявила Франческа. – Сделай так, чтобы в Сеттиньяно знали о нашем приезде.

С этими словами мона Франческа встала и вышла из комнаты.

Всю дорогу до Сеттиньяно супруги молчали. Те слова, которые могли быть сказаны, совершенно не вязались с окружающей их природой Апеннин. Все эмоции, которые порой испытывает городской житель, тускнеют на фоне чарующего горного пейзажа, человек не может чувствовать, будто душа уносится к могучим отвесным скалам и извилистым ущельям, а сам он растворяется в прозрачном, наполненном ароматами горном воздухе. Крошечный мирок, полный повседневных забот, пустых волнений и проблем, горожанина исчезает, словно ночной кошмар в лучах восходящего солнца, стоит только человеку оказаться среди горных ручейков, шумных водопадов и буйной изумрудной горной растительности.

Поначалу мадонна Франческа ехала в своей обычной позе фарфоровой куклы: прямая, неподвижная, бессловесная. Но постепенно Лодовико, который незаметно следил за женой, стал замечать, как переменилось всегдашнее выражение ее лица. Лицо суровой матроны под маской безразличия все более и более начало напоминать ему лицо очаровательной девочки, впервые постигающей красоты окружающего ее мира. Франческа помолодела на глазах. У нее порозовели щеки, она посвежела, в глазах вспыхнул лукавый огонек юношеского задора. О, как же Лодовико боготворил эти глаза. Он почувствовал огонь внезапно вспыхнувшей страсти каждой клеточкой своего могучего тела и протянул руку к жене:

– Франческа…

Она обернулась, улыбнулась, сознавая свое господство над этим сильным мужчиной, и ответила:

– После.

В Сеттиньяно их уже ждали. Накрыли стол. Дом Томазо был украшен по горскому обычаю травами и редкими цветами, собранными ребятней этим утром. Все селяне прохаживались по улицам, надеясь первыми увидеть подеста Лодовико Буонарроти с супругой.

– Едут, едут! – послышались крики с улицы.

Шум, гам, толкотня. Барбара с Томазо схватили на руки обоих малышей и выбежали за порог. Лодовико и Франческа зашли в дом.

– У вас очень мило, – улыбнувшись Барбаре, заметила Франческа. – А… это мой Микеланджело?» – Она подошла к сыну. Ребенок спал на руках кормилицы. – Он выглядит довольным и спокойным. У вас есть все, что нужно?

– Да, синьора, – ответила мона Барбара.

– Ну что ж, в доме чисто и прибрано. Я вижу, вы люди хорошие и надежные. Моему сыну у вас хорошо… А это что такое? – Мона Франческа ткнула пальцем в прялку для овечьей шерсти. Лодовико, не отрываясь, смотрел на жену. Она вела себя очень живо, держалась уверенно, приветливо беседовала с женой скарпеллино, задавала ей вопросы и сама с охотой отвечала на вопросы Барбары. Словом, вела себя, как подобает настоящей светской львице, а не замкнутой домоседке. Лодовико влюблялся в жену с новой силой. Страсть к ней усиливалась с каждой минутой. На сына он даже ни разу не взглянул.

Франческа беседовала с Барбарой, пока малыш Микеланджело спал у той на руках. Внезапно, то ли от звука незнакомого голоса, то ли от какого-то движения кормилицы, мальчик повернулся к окружающим, открыл глаза и посмотрел прямо на мать. Мона Франческа, которой в то мгновение показалось, будто в нее выстрелили, охнула от неожиданности. Ей почудилось, что она смотрит в свои собственные глаза: влажные, черные, блестящие. Ей стало не по себе, но взгляда от младенца она отвести не могла. Мать и сын долго смотрели друг на друга. Окружающие замерли в молчании.