Мона Барбара вошла в дом хозяйкой, и Урсула, чтобы не мешать молодым жить своей семьей, решила уехать во Флоренцию, несмотря на уговоры брата остаться. Во Флоренции она поступила нянькой в дом подеста Лодовико Буонарроти Симони, когда у того родился старший сын Леонардо.

Все Сеттиньяно гудело, без конца обсуждая последнюю новость: новорожденный сын подеста Буонарроти будет выкормлен в доме скарпеллино Томазо вместе с его новорожденным сыном Джулио. Это был беспрецедентный случай. Обычно благородные синьоры брали кормилицу себе в дом. Ничто так не влияет на репутацию человека, как оказанное ему доверие людей, находящихся на верхних ступенях социальной лестницы.

Урсула торжественно передала маленького Микеланджело Буонарроти в руки Томазо. Народу собралось как на церковный праздник. Урсула торжественно и четко произнесла слова, которые давно вертелись на кончике языка:

– Возьми и сохрани ребенка самого подеста. Отдаю это дитя лично в твои руки, ибо в твоем доме он получит сполна ласки, доброты и тепла. Здесь ему бояться нечего.

Артистически закончив свою речь, Урсула поцеловала брата, а затем Микеланджело. Лодовико и Томазо вошли в дом, чтобы обсудить детали. Барбара выслушивала тем временем короткую, но уже насыщенную драматизмом историю мальчика, который должен был стать ей вторым сыном.

После отъезда гостей Барбара и Томазо еще долго обсуждали неожиданный поворот в своей жизни. Конечно, разговоров в поселке и далеко за его пределами хватит не на один год, но не это главное. Им предстояло полюбить неродного ребенка. Смогут ли они?

Жизнь Томазо и Барбары коренным образом переменилась. Теперь в среде скарпеллино считалось неприличным не упомянуть в разговоре о своем, пусть даже поверхностном знакомстве с их семейством. Супругов приглашали в гости, с ними советовались. Мона Барбара стала образцом для подражания в вопросах материнства, малыш Микеланджело – всеобщим любимцем.

После первой кормежки он так широко улыбнулся Барбаре, что это ее даже позабавило, а после того, как она хотела уложить его в кроватку, рядом с более спокойным и постоянно спящим Джулио, Микеланджело залился таким диким ревом, что Томазо, находящийся вне дома, влетел внутрь как ошпаренный. Никакие уговоры, никакие колыбельные не действовали на Микеланджело. Он категорически отказывался засыпать в кроватке. Взяв ребенка на руки и приложив к своей груди, Барбара почувствовала, что мальчик опять зачмокал губами и буквально через минуту совершенно спокойно заснул, прижав к ней свое личико.

– Я стану ему матерью, Томазо, – сказала она уверенно мужу.

– Я знаю, – ответил тот, улыбнувшись.

Барбара была сильной и крепкой женщиной. Она одновременно носила двух младенцев на руках, не забывая ни на секунду и о своей первой дочке, которая вырастала в добрую помощницу по хозяйству. К чести Барбары, нужно сказать, что она не делала никакого различия между малышами – кормила одинаково как того, так и другого своим молоком и джьюнкаттой – овечьим сыром, как это делают в Апеннинах. Вертясь между мужем, дочкой и двумя младенцами, хлопоча по дому, мона Барбара нет-нет да и замечала, что младенец Микеланджело постоянно следит за ней своими черными, блестящими, как пуговицы, глазами. Джулио спал почти все время, но стоило только подойти Барбаре к кроватке, как Микеланджело тут же распахивал глазки и вопросительно, не по-детски трогательно смотрел на женщину. В каком бы месте ни оказывалась молодая мать, везде она почти физически ощущала на себе взгляд этого необычного мальчика. Он словно боялся потерять ее из виду, боялся, что она уйдет от него навсегда, если он закроет глаза хоть на мгновение.

– Томазо, знаешь, мне кажется, что он уже думает, – заметила как-то мона Барбара.

– Да, он уже знает, что такое боль, – вздохнув, ответил жене Томазо.

По Сеттиньяно поползли слухи о громадных деньгах, получаемых Томазо и его женой от господ из Флоренции. В каменоломнях на Томазо теперь смотрели не только с уважением, но и с некой опаской.

– Ты, верно, богач теперь, Томазо? – спросил его как-то один из товарищей. – Чего тебе с нами общаться-то?

– Я потомственный скарпеллино, честный труженик, таким родился, таким и умру. А выскочкой я быть не желаю. – так отвечал Томазо на неоднократные выпады своих односельчан.

За такую твердость убеждений многие люди, родившиеся и выросшие вместе с ним и его родственниками в горах, уважали Томазо. Но были те, кому не давали спокойно спать внезапная слава молодой семьи и деньги, которые они получали от подеста из Флоренции.

Мона Барбара уложила весело гукающих друг с другом Джулио и Микеланджело в кроватку и вышла за порог. С головой погрузившись в повседневные хлопоты, она так увлеклась работой, что не слышала, не видела и не ощущала ничего вокруг, кроме солнца, ветра и тепла, идущего от ласковой тосканской земли. Вдруг краем глаза Барбара уловила какое-то движение, и следом же послышался шорох. Женщина метнулась в дом. Там какой-то мужчина в темном, разбросав вещи по полу, разгребал кучу золы в плетеной корзине.

– Что вы делаете?! – закричала Барбара.

Мужчина резко повернулся, и женщина узнала одного из приехавших в деревню в поисках заработка генуэзцев.

– Что вы делаете в моем доме?! – крикнула ему женщина.

Генуэзец встал, нарочито медленно подошел к испуганной хозяйке, улыбнулся:

– Ну что ты орешь? Тебя же могут услышать. Прибегут люди. Увидят нас вместе. Что они подумают?

Мужчина подбирался все ближе и ближе.

– Не подходи ко мне, – грозно сдвинув брови и приготовившись дать наглецу отпор, решительно ответила Барбара.

Но генуэзец не растерялся, он молниеносно бросился вперед и левой рукой схватил женщину за горло, правой выхватив из кармана нож, который приставил к сонной артерии жертвы.

– Где деньги, которые вы получаете от подеста? – четко проговаривая слова, спросил генуэзец.

Гневно сверкнув глазами, Барбара хрипло пробормотала:

– Каналья.

– Я еще раз повторяю свой вопрос: где деньги от подеста? – все так же тихо и спокойно произнес мерзавец, не расслабляя рук.

– Бестия, гори ты в аду! – не сдавалась сицилийка.

– Какой темперамент! – довольно улыбнулся генуэзец, любуясь тем, как женщина, в отчаянной попытке освободиться, пытается выгнуть шею, чтобы укусить его за левую руку.

– У тебя ничего святого не осталось, раз ты покушаешься на деньги ребенка, – прохрипела женщина, вырываясь изо всех сил.

И тут проснулся ребенок. Микеланджело всегда чутко реагировал на голос. А сейчас этот голос словно звал на помощь, он был полон отчаяния.

– А-а-а! – закричала Барбара, когда холодный острый нож задел кожу на ее шее.

Вдруг из угла комнаты раздался дикий рев. Микеланджело завыл, словно сирена, с такой силой, что, казалось, в доме зазвенела посуда. Генуэзец обернулся к кроватке и, угрожая ножом Барбаре, приказал ей:

– Возьми его на руки, возьми его на руки!

Как только к кроватке, где лежали Джулио и Микеланджело, приблизилась незнакомая фигура, младенец перешел с фальцета на лирический тенор и заорал так истошно, что уши заложило. Смекнув, как можно развернуть ход событий в свою пользу, молодая мать, уловив испуг в глазах грабителя, выкрикнула ему в лицо:

– Вот еще! Это не мой ребенок. Не стану я брать на руки!

– Бери его, тебе говорю! Иначе сюда сбежится вся округа, – не на шутку струхнув, забормотал генуэзец.

Но Микеланджело и Барбара были заодно. Мальчик исправно выл как белуга, женщина тянула время, отказываясь брать ребенка на руки.

– Да замолчи ты! – заорал грабитель, у которого наконец не выдержали нервы.

Он отпустил шею Барбары, а ей только этого и надо было – сицилийка бросилась на обидчика, как разъяренная тигрица. От неожиданности генуэзец свалился на пол, удача отвернулась от него. Барбара, недолго думая, со всей силы наступила ему на руку, в которой был зажат нож. Грабитель взвыл и разжал пальцы.