По выражению глаз отца мальчик понял, что тот не шутит. Микеланджело медленно побрел к двери, открыл ее, не осознавая в полной мере, что происходит. Он просто выполнял указания отца. За дверью Микеле нашел плачущую Урсулу.

– Не надо, няня, все образуется. Все будет хорошо, вот увидишь. И маме с папой так и скажи.

Он продолжал считать Томазо и Барбару своими духовными родителями. Временами Микеланджело тосковал по черным четким очертаниям гор на закате, по бархатному синему небу, по резкому, пронзительному ночному летнему воздуху Апеннин, когда в его аромате сливаются запахи трав, цветов и горных ручейков, по треску цикад вокруг дома и по виду огоньков хижин Сеттиньяно в ночи, которые, точно светлячки, разбросаны по горному склону. Такое не забывается. Мальчик с тоской думал, что один только свет из окна хижины папы Томазо смог бы излечить душевную боль, которую испытывал сейчас не по годам взрослый ребенок. Он всерьез стал размышлять над тем, чтобы вернуться в Сеттиньяно. Жизненный уклад этой деревушки навсегда укоренится в Микеланджело. Он до старости будет носить одежду каменщика-скарпеллино.

Урсула обнимала и целовала мальчика в голову:

– Куда же ты пойдешь, бамбино? У тебя же никого нет здесь, во Флоренции.

– Я в Сеттиньяно уеду, к маме с папой.

– Нет, детка, тебе туда нельзя. Да и твой отец этого никогда не допустит. Ты пережди в моей комнате, пока его гнев уляжется. Я тебе еду туда приносить буду.

Микеланджело замотал головой. Тут уж пришел черед Урсулы рассердиться на него.

– Ты чего это удумал? Шляться по улицам как бродяга? Ты сын благородного человека. Твоему отцу и так нелегко с вами пятерыми, а ты ему еще головной боли добавишь.

– Он сам меня выгнал.

– А ты пережди. Дай ему остыть. Он после смерти твоей матери почти что с того света вернулся. Твоя мать завещала ему сделать из тебя знатного вельможу, а ты? Рисуешь все по стенам, фигурки какие-то лепишь. Разве дело это?

Микеланджело опустил взгляд. Живопись была для него не просто развлечением – это была его страсть, его жизнь. Взрывной темперамент он унаследовал от отца. Микеланджело внутренним чутьем угадывал ход мысли того и не хотел, чтобы отец манипулировал им, взывая к сыновнему долгу. Горный воздух Сеттиньяно не позволял юному флорентийцу уступить отцу партию в этой игре и перестать мечтать о живописи и скульптуре.

В конце концов они с Урсулой порешили, что Микеле пойдет гулять по Флоренции, пока гнев отца уляжется, а к вечеру мальчик вернется к ней в комнату, а там уже они будут действовать по обстоятельствам.

Микеланджело бегом примчался к собору, где в нише видел недавно чудную статую Мадонны, которая вызвала у него благоговейный трепет. Как ни странно, но после всей этой истории с учителем латыни Микеле почувствовал себя свободным. Он больше никогда не пойдет в школу – это он решил для себя абсолютно точно. Но только вот что же будет с ним дальше? Он взглянул на статую Мадонны…

– Эй, парень, – голос раздался примерно оттуда, где стояла статуя, – ты меня слышишь или нет?

Прыжок – и перед Микеланджело стоит уже паренек лет восемнадцати в перепачканной красками куртке.

– Ну, ты что, глухонемой, что ли?

– Нет.

– Я давно за тобой наблюдаю. Ты смотришь на статуи и шепчешься о чем-то с ними.

Кровь прилила к лицу Микеланджело. Он готов был удрать, только бы опять не попасть под град насмешек, на этот раз уже от этого симпатичного паренька.

– Да ладно, не тушуйся ты так. Ой, какой ты угрюмый. Ты не из местных, что ли?

– Я флорентиец, Микеланджело Буонарроти. – Микеле гордо вскинул голову, в первый раз в жизни называя свое имя и фамилию незнакомому человеку.

– А я Франческо Граначчи. – Парень широко улыбнулся. – Я из «семьи» художника Доменико Гирландайо. Я видел, как ты рисовал недавно. Я знаю, что половина заборов во Флоренции – на твоей совести.

Микеланджело зарделся во второй. Франческо снова рассмеялся от души, что очень шло его типично флорентийскому лицу овальной формы. Это был стройный, хорошо сложенный молодой человек со светлыми кудрями, озорными глазами и нежной кожей.

– Я служу в подмастерьях у маэстро Гирландайо. Большей частью растираю краски, хотя он берет меня иногда подмалевывать фон на фресках – это роспись красками по сырой штукатурке. Вот как в этом храме.

– А у вас занимаются мраморными скульптурами? Микеланджело, разинув рот, слушал новообретенного друга.

Франческо казался ему ангелом, спустившимся с небес и рассказывающим о райских кущах.

– Ну, не особо. Гирландайо в основном занят заказами по фрескам. Но он может научить тебя работать стэке – специальной лопаточкой для изготовления глиняных моделей, по которым потом делают мраморные или бронзовые статуи.

Микеланджело замер в восторге. Распахнув свои черные глаза и открыв рот, мальчик слушал Франческо и воображал себя с резцом в руке, высекающим из самого лучшего мрамора, который только добывается в Апеннинах, вожделенную статую.

Он обернулся и, взглянув на Мадонну, прошептал:

– Спасибо, Синьора.

Доменико Гирландайо хотел и умел нравиться. Он был из той породы людей, которым постоянно нужно приковывать к себе внимание. Он обожал ситуации, когда в нем нуждались, о чем-то просили, а потом всячески превозносили. Он был жаден до славы в любом ее проявлении. Ему всегда было нужно именно то, что есть у какого-то другого, более известного художника: без этого никакая вещь сама по себе не представляла для него ценности.

Болезненно завистливый к чужим достижениям, Гирландайо стремился добыть себе имя количеством проделанной работы, а также шумом и скандалами. У него была мания – он хотел всех людей, которые только встречались на его пути, заставить говорить о себе. Школа художников Флоренции имела непререкаемый авторитет во всем мире в эпоху Средневековья. Именно эта школа диктовала моду, ее законы и стиль. Она вырабатывала и утверждала направления и течения. Там же принималось окончательное решение о судьбе того или иного художника.

Надо ли говорить, что в любом сообществе, а особенно в артистическом, в любые моменты истории есть схожие черты, как то: отношение к новичкам, борьба за место на весьма строго выстроенной иерархической лестнице, приемы, с помощью которых можно было столкнуть со ступени слишком наглого и слишком высоко забравшегося юнца, и на десерт – перманентное классическое многоборье между «корифеями». C’est la vie, mon ami, c’est la vie.

Доменико Гирландайо делал все возможное, чтобы сохранить свое место во флорентийском бомонде. Одним из важнейших атрибутов художника было наличие так называемой «семьи» из учеников, подмастерьев и слуг. Гирландайо стремился заполучить к себе как можно больше более или менее талантливых мальчиков, главным образом для того, чтобы с их помощью создавать в своей мастерской особую творческую атмосферу. Ему нравился сам процесс цеховой работы: повсюду мольберты с неоконченными картинами, куча кистей, мальчишки, снующие то с лаком, то с красками, шум, возня.

Микеланджело вошел в мастерскую мастера и как раз «угодил» на крючок той самой атмосферы, которую, надо признать, мастерски создавал Гирландайо.

Надо отдать здесь тщеславному мастеру должное и заметить, что Гирландайо производил впечатление незаурядного человека. Это происходило за счет той энергии, которая постоянно бурлила в нем, не давая ни на секунду расслабиться. Он боялся упустить момент славы и страшно нервничал, если узнавал, что кто-то получил ее вместо него. Гирландайо обожал преклонение. Он брал в «семью» мальчишек, чтобы они превозносили его как художника и дрались за него с учениками других мастеров. Такие стычки были нередки во Флоренции – уличные побоища между учениками известных мастеров, отстаивавших подобным нехитрым образом честь учителей, происходили частенько.

Внешне отличающийся необыкновенно приятными манерами, куртуазностью поведения Доменико Гирландайо любил выпустить пар, когда оставался наедине с учениками. С ними он объяснялся при помощи эмоционально окрашенных слов, оценивая действия того или иного подмастерья: