— Спасибо, вы уже помогли! — фыркнула Аня.

— В каком смысле?

— Нас сцапали в той комнате, куда вы нас отправили. Где Суперкомпьютер.

— И ты решила, что я вас туда заманил специально, так? — оскорбился Сапиентис. — Вот спасибо-то. Знаешь, я, пожалуй, пойду, раз так. То есть поползу. Вот ведь старый идиот, битый час полз по этому кишечнику, а теперь придется проделать это задом, потому что не развернуться. И все зря.

— Извините, — смутилась Аня. — Тогда остается только Темнейший, мать его за ногу.

— Вот-вот, я как раз про мать.

— То есть?

— Помочь я тебе, девушка, могу очень сомнительно. Но в твоей ситуации любой шанс — уже песня. В вентиляцию ты бы не забралась, даже если бы тебя не приковали. Сбежать еще раз уже не сможешь. Но есть в регламенте одна такая хитрая штука. Ты ее, конечно, знать не должна, но если потребуешь, никто не посмеет отказать.

— Что потребовать? — Аня поморщилась от судороги в затекшей ноге. — Последнее желание? Как там у Андерсена было? Дайте мне мое огниво, я цигарку напоследок закурю. И тут же прибежали три пучеглазые собаки и разнесли все вокруг к едрене фене.

— Да-да, вот едрена феня тебе как раз и может помочь. Ругаться хорошо умеешь по матери?

— Ну, не знаю, по ситуации. А что?

— А то. Когда тебя уже вот-вот совсем на кусочки резать соберутся, потребуй последнюю речь. Не перепутай, не последнее слово или как-то еще, а именно последнюю речь. Тебе такую возможность дадут. Обязаны дать. И тогда начинай ругаться. Желательно не повторяться. Вот сколько будешь ругаться, столько и проживешь. Главное не делать пауз. Три секунды — и все, конец. По секундомеру будут следить. Как-то одного матроса казнили за убийство. Полтора часа лаялся, да так складно, ловко. Выдохся, остановился. И тут ему ворона на голову насрала. Он снова завелся, пуще прежнего, но было уже поздно.

— Ну и что мне это даст? — разочарованно спросила Аня. — Ну проругаюсь я минут десять или двадцать. Может быть. А смысл? Перед смертью, говорят, не надышишься. Только позориться на весь свет.

— Глупая женщина! — презрительно хмыкнул Сапиентис. — Во-первых, это выхлоп эмоций, что само по себе перед смертью не лишнее. Или ты думаешь, что в экстремальных ситуациях перед смертью молятся? Чаще именно кроют почем зря небо и землю. Не все, конечно, не спорю. Но многие. А во-вторых, кто знает, что может произойти за эти самые десять или двадцать минут. Система нестабильна. Вдруг еще одно землетрясение? Или метеорит упадет прямо на рыночную площадь?

— Вдруг… — вздохнула Аня. — Но все равно спасибо.

— Да, и вот еще что. Если вдруг это самое вдруг приключится, просто так уйти тебе не дадут. Это уже будет вопрос чести — поймать тебя. Даже из города не убежишь, любая собака сдаст. А вот у меня в катакомбах точно искать никто не будет. Туда можно попасть из внутреннего дворцового сада и хозяйственного двора, ты эти входы видела. Но не попадешь, они только изнутри открываются. А есть еще один. Скотобойню знаешь?

— Приблизительно.

— Это если от дворца вниз по течению речки-говнотечки. Вот как только набережная кончается, там и скотобойня, по запаху можно узнать. Сразу за ней выход канализационного коллектора, сброс в реку. Сейчас-то он не работает, конечно, так что посуху можно в него забраться. По левую руку метров через сто решетка. Закрытая, но откроется, если потянуть на себя второй прут справа. Ну а дальше только прямо, никуда не сворачивая, до самых дворцовых подземелий.

— А как так получилось, что о них никто не знает? — не смогла сдержать любопытство Аня.

— Ас какой стати о них должен еще кто-то знать, кроме Верховного Сапиентиса? — скрипуче засмеялся тот. — На то я и Сапиентис, чтобы знать то, чего другие не знают. Ну все, девушка, пополз я, а то поясницу уже ломит. Удачи тебе! Может, еще и свидимся.

Когда шорох над камерой стих, Аня прислушалась. Из караулки доносился храп — похоже, стражники, натешившись, спали, как убитые. Она позвала Васю, но теперь уже не отзывался он. То ли обиделся, то ли тоже уснул. Хотя нормально, чего там. Ее через пару часов казнят, а это чудище, которое два дня назад клялось в любви, дрыхнет. Или дуется.

Ну и ладно. Ни к чему драмы на прощание разводить. Тем более все это не настоящее.

Аня представила, как долго и красочно матерится, стоя на эшафоте, и то ли захихикала, то ли захныкала. Даже если нет никакой судьбы, а существуют только причинно-следственная связь и теория вероятности, все равно эти суки на редкость ироничны. К ругани у нее было особое отношение. Нет, она вовсе не считала мат чем-то мерзким и грязным, но на людях позволяла себе обычно лишь те выражения, которые вряд ли потребовали бы запикивание или плашку «18+». И была на то особая причина.

Последние годы жизни Аня провела среди людей, которые — по специфике рода деятельности — матом разговаривали, думали и даже видели матерные сны. Особые эмоции требуют особых выражений, тут Сапиентис был совершенно прав. Когда вопрос стоит о том, кто кого первый убьет, в выражениях не стесняются. А помолиться можно до или после. При ней особо не сдерживались, но ее не коробило.

Дело в том, что бабушка Матрена Евграфовна была не просто бабушкой- старушкой, а профессором Ленинградского и потом Санкт-Петербургского университета. Одним из известнейших и авторитетнейших специалистов по русской обсценной лексике. По мату, проще говоря. О ней ходили легенды, причем не только на филфаке. Одну Аня слышала у себя на социологическом, когда училась.

Рассказывали, что шла как-то Матрена Евграфовна по улице. Вся такая рафинированная пожилая петербурженка: шляпка, перчатки, ридикюль. Задумалась и чуть не свалилась в открытый люк, с трудом удержалась. Из люка высунулся здоровенный жлобина и погнал: ах ты, старая трам-тарарам-пам-пам, смотри, куда идешь. Матрена Евграфовна внимательно выслушала и сделала замечание: вы, молодой человек, все очень правильно и грамотно сказали, но сделали небольшую ошибку, лучше сказать не «трам-тарарам-пам-пам, а трам- тарарам-тарарам-пам-пам». Говорили, что жлобина так и упал обратно в люк. Бабуль, правда, что ли, спрашивала Аня, действительно такое было? Чего только не было, Анька, отвечала бабушка.

Да, так вот бабушка накрепко внушила ей несколько правил использования подобного тезауруса. Не слушай тех, говорила она, кто считает, что мат — это гадость. Не может быть гадостью то, что существовало, существует и всегда будет существовать у всех народов во все времена. Все, что связано с полом, с сексом, — это основа физической жизни, хочешь ты этого или нет. Без секса нет жизни, секс — это отрицание смерти. Все самые яркие и острые эмоции человека связаны с этим: рождение, боль, секс, смерть. И именно мат — выражение самых нестерпимых эмоций, таких, для которых не хватает обычных слов.

«А ты знаешь, Анька, что если человек, испытывающий боль, матерится, в его организме вырабатывается окситоцин — естественное обезболивающее? Такое же, как при оргазме», — вспомнив эти бабушкины слова, Аня почувствовала, что краснеет: так ярко встала перед ней сцена одного пикантного обезболивания.

Поэтому, говорила бабушка, нельзя использовать мат просто для связи слов в предложении, в рядовых ситуациях. Это его опошляет и обесценивает. И вообще, есть универсальное правило, которое можно нарушать только при особых обстоятельствах. Мужчины не матерятся при женщинах, женщины при мужчинах, взрослые при детях, а дети при взрослых. Короче, Аня могла заткнуть за пояс любого, самого искусного матерщинника, но никогда этого не делала.

Издалека донесся звук тяжелых шагов, подкованные сапоги цокали, словно конские копыта.

Ну вот и все, подумала она, вот и все.

Из коридора вышли четверо конвойных с факелами. Один заглянул в караулку и заржал:

— Дрыхнут в обнимку, голубки. Небось горбунка нажрались. После него сон беспробудный, можно даже и не пытаться. Сейчас ключ найду.

Выйдя из каморки, конвойный поднял решетку камеры, отстегнул браслеты, освободил Ане ноги, оставив руки связанными за спиной.