Но в «La société du spectacle» Дебор уязвим – как и его якобы коллеги по критике общества. Все они взыскуют настоящего, подлинного, того, что заслоняется или подменяется «зрелищем» или, в более поздних сочинениях уже другого автора, «симулякрами». Им всем вместе – и Дебор тут навсегда в этом списке, сколько бы он ни протестовал – присущ довольно комичный руссоизм, от которого, собственно говоря, и пошла вся эта критика европейской культуры и общества Нового времени. Природа (Natura) – всегда хороша, «природный», «естественный человек» – добр и прекрасен; чтобы вернуть его в наилучшее состояние, нужно убрать все лишнее, неприродное и ненастоящее. А чтобы это убрать, следует критически подорвать саму возможность существования лишнего. Удивительная наивность, выдающая в этих изысканных и даже неистовых критиках капитализма тайных обломовых, тихих милых культурных мечтателей, в конце концов, тех самых хиппи, которых Дебор так презирал. Ведь, критикуя культуру и общество, ты наслаждаешься этим, производишь мир псевдонаслаждения. Это особенно видно сегодня, когда леволиберальные профессора cultural studies собираются на оплаченные капиталистическими грантами конференции, на которых подрывают основы, попивая хорошее бордо. Дебор обожал отличное вино, но он был циничнее – и честнее. Как известно, он принципиально никогда не работал и никаким профессором быть не мог. Дебор находился на содержании жены[66], друзей, богатых покровителей – и нисколько того не стеснялся. Разве зазорно быть жиголо или нахлебником, когда живешь в обществе, построенном на краже? Да-да, краже, вспомним знаменитую формулировку Пьера Жозефа Прудона: «Собственность – это кража».

Но это противоречие не смущает Дебора. Они, противоречия, его никогда не смущали – и вовсе не потому, что он был непоследователен. Дебор любил прикидываться непоследовательным, но на самом деле ему был присущ удивительно последовательный, логический ум, весьма макиавеллиевский[67]. Просто деборовская мысль тоньше, нежели она хотела бы казаться. Если внимательно читать «La société du spectacle», то становится очевидным, что «подлинность», которой якобы фатально не хватает в буржуазном обществе, является не чем-то действительно существующим, но мистифицированным, а скорее своего рода «горизонтом ожидания», платоновской идеей, реально существующей в сознании в качестве универсального объекта мышления, не более того. Так что упрекать Ги Дебора в наивном руссоизме – примерно то же самое, что обвинять Платона в протототалитаризме на основании его «Государства».

«La société du spectacle» – отличная вещь, да простит меня читатель за ненаучный тон. Ее можно проглотить за вечер или медленно двигаться, пережевывая тезис за тезисом. Для нефранцузского читателя она представляет собой типично французскую книгу – немного риторическую, сдобренную несколько излишним галльским красноречием, холодноватую, несмотря на свою ярость. Но ярость бывает холодная, разве нет? «Traité desavoir-vivre à l’usage des jeunes générations» Ванейгема на первый взгляд не столь холодна и гораздо более артистична, но на самом деле это не так. Книга Ванейгема – типичный и прекрасный образец своей эпохи. Книга Дебора – хоть ее и пытались привязать к Маю 1968-го – не погребена в тех временах. В частности, она многое объясняет в том, как и почему сейчас рушится мир, созданный «людьми шестьдесят восьмого».

К примеру, когда я смотрю на сплоченные толпы скучных агрессивных дураков, голосовавших за Трампа или отказывающих в убежище несчастным беглецам от войн, развязанных в восточных странах тем же самым Западом, я вспоминаю последние слова 3-го тезиса «La société du spectacle»: «осуществляемая им унификация (является. – К. К.) не чем иным, как официальным языком этого обобщенного разделения». Толпы социальных атомов, которые не имеют шансов стать молекулами; миллионы социальных аутистов, объединенных зрелищем всеобщей ненависти, зрелищем, которое кажется им объединяющим – после разделения с остальным миром. Мир, сведенный к элементарным эмоциям, мир Omnipotent Emoji, мир, в котором популистские политики, умеющие по душам поговорить с разочаровавшимся в мультикультурализме бухгалтером, сменяют скучных, культурных, сложноустроеннных бюрократов с бунтарским прошлым; мир, помешанный на «честности», на «прямоте», на нежелании «прикидываться». Стоило обывателю стать самим собой, проявить свое так называемое «я» (express yourself!), как он стал фашистом. Кем, собственно, обыватель и был всегда – несмотря на все старания сделать его приличным человеком. И это очень деборовский вывод.

В завершение несколько слов об авторе «La société du spectacle». Он родился в 1931 году в Париже, в буржуазной семье, детство и юность провел в Ницце, его воспитывала бабушка, юридический факультет Парижского университета Дебор бросил, участвовал в политических демонстрациях, в 19 лет вступил в радикальную группу поэтов и художников под названием «леттристы», оттеснил от руководства Изидора Изу, в 1961 году превратил «леттристов» в SI, авторитарно и безжалостно руководил своим Интернационалом до роспуска организации в 1972-м (чему предшествовали нападки Ванейгема на Дебора), написал десятки, если не сотни бранчливых текстов для изданий SI, сочинил «La société du spectacle», многие годы жил на деньги могущественного издателя и киномагната Жерара Лебовичи (до загадочного убийства последнего в 1984-м), снял несколько ситуационистских фильмов, смешных и несмотрибельных, очень много пил, но только хорошие напитки, обожал высокую кухню и военные игры, два раза был женат, под конец жизни сильно болел и покончил с собой 30 ноября 1994 года в сельском доме в луарской деревне Champot. Как-то он сказал о себе: «Я написал значительно меньше большинства тех, кто пишет; я выпил гораздо больше большинства тех, кто пьет». В случае Дебора это, наверное, к лучшему. Книга, о которой шла речь выше, выдерживалась в отличном спиртном.

Речь пойдет об авангарде, истории и об одном человеке, который переиграл историю. Писать этот текст затруднительно, так как я имел счастье дружить с моим героем в последние несколько лет его жизни. Дистанции не получается. Но я попробую. Потому больше про обстоятельства, чем про человека.

Сначала – авангард. Его часто путают с модернизмом, что неправильно. Модернизм есть художественная функция от modernity – искусство, возникшее, производимое и воспроизводимое в рамках определенной формы общественного сознания, определенного типа мышления, которое специалисты называют «модерным». Это сознание исходит из того, что нынешнее состояние, «современность», есть, во-первых, наилучшее (точнее, наиразвитейшее) из возможных, во-вторых, оно не имеет границ и, в-третьих, готово подчинить, включить в себя абсолютно все, сколь бы отдаленным это «все» ни было – географически, хронологически или даже культурно. При всей своей часто скандальной новизне и неприязни к филистеру, модернизм есть чисто буржуазная культурная эпоха. Как и индустриальное производство, как и наука Нового и Новейшего времени, модернизм представляет собой своего рода фабрику по производству современных образов, слов, звуков и мыслей; за сырье сходит абсолютно все, до чего дотягивается рука – будь то Древний Египет или быт и нравы русских старообрядцев. Иными словами, модернизм есть главная армия, которая не только ведет баталии, выигрывает кампании, она обустраивается на завоеванной территории, создает подчиненную себе местную власть, систему эксплуатации, свои газеты, деньги, храмы, публичные дома и продовольственные магазины.

Авангард же есть передовой отряд модернизма, но только на первых порах. Сам военный термин «авангард» подразумевал странный – и в каком-то смысле обреченный – характер этого армейского подразделения. Авангард движется по неисследованной территории, он первым вступает в бой с противником, еще не имея представления о его численности, он первым испытывает на себе мощь врага, чем больше он теряет солдат, тем понятнее главнокомандующему армии, с кем конкретно ему придется иметь дело. В каком-то смысле, чем бо́льшие потери понесет авангард, тем больше шансов на успех во всей кампании, ибо знание – сила, а знание о противнике пропорционально ущербу, нанесенному авангарду. В этом смысле авангард обречен. И не только в этом. Какие бы чудеса героизма ни демонстрировали его бойцы, все будет оттеснено на второй план результатами решающей баталии. Очень редко кто помнит о судьбе авангарда. Что там случилось с теми, кто вступил в первые стычки перед Каннами? Азинкуром? Полтавой? Фонтенуа? Аустерлицем? Сталинградом? Молчание; только специалисты по военной истории могут свидетельствовать об отправленных в разведку боем частях и подразделениях, но кто же читает книги специалистов по военной истории – кроме самих этих специалистов?