Чатвин, хоть и создавал свои собственные миры, был всегда исключительно внимателен к тому миру, что называют «реальным». Здесь сказалось не только природное чутье, но и опыт работы арт-экспертом. Он сразу видит главное – по крайней мере, главное, то есть самое эстетически важное для себя. Чатвиновская Прага реальна в этом смысле: я узнаю́ дом, где жил Утц, костел, где его отпевали, даже мрачный и пышный ресторан, в котором повествователя угощали ватной чешской рыбой и кислым моравским вином. Есть, конечно, и другая Прага – нет, другие Праги, вроде бывшей слободы Браник, или панельных микрорайонов советского времени (чехи изобрели прекрасное словцо для таких домов: panelaky, «панела́ки»), или уже совсем невыносимой современной пригородной застройки для среднего класса, но настоящей для меня всегда останется эта: «От стоящего в подъезде мусорного бака исходил тяжелый дух гниющих капустных листьев. При нашем приближении из-под крышки бака выпрыгнула крыса. В квартире на втором этаже плакал ребенок, а кто-то разучивал „Славянские танцы“ Дворжака на расстроенном фортепиано. На площадке третьего этажа дверь одной из квартир распахнулась, и хозяйка высунулась посмотреть, кто идет. Я разглядел истеричное лицо в обрамлении ярко-рыжих кудряшек. На женщине был халат, расписанный огненно-красными пионами. Смерив нас негодующим взглядом, она остервенело хлопнула дверью.

– Эта женщина не в себе, – извинился за соседку Утц. – Когда-то она была знаменитой сопрано».

Чатвин провел в Чехословакии несколько месяцев в конце 1960-х годов – в составе археологической экспедиции, копавшей поселения древних кельтов. Скучая среди раскопов, он не раз ездил в Прагу; получается, что «Утц», этот роман про страсть арт-коллекционера, обязан своим существованием решению автора покинуть контору арт-коллекционеров и погрузиться в специальную, далекую от блеска область знания, которую раньше именовали «вспомогательной исторической дисциплиной». Собственно, все, что Чатвин написал, есть результат его странной археологической аскезы конца 1960-х; заманчиво обнаружить на его быстрых, даже несколько торопливых очерках обо всем на свете, которые он сочинял для глянцевых журналов в восьмидесятые, археологическую пыль. «Утц» сочинен именно в этот – поздний – период карьеры, через два года после того, как у Брюса Чатвина диагностировали СПИД. Благонамеренные дураки посмертно ругали его за то, что он не превратил свою смерть в назидательное шоу.

Прага описана множество раз: и местными авторами, и приезжими, от Гийома Аполлинера (в его новелле сам Вечный Жид прибывает в город на поезде, прогуливается по Старому городу, набивает желудок местным гуляшом, заливает пивом, посещает неизменный для Праги бордель) до ирландца Джона Бэнвилла и даже Умберто Эко. Лондон, город, в котором Чатвин чуть было не стал директором одной из самых богатых арт-институций мира, стал местом действия бесчисленных романов, рассказов, пьес, поэм и очерков, однако подавляющее большинство из них сочинены британцами, на худой конец, американцами. Я попытался перебрать в уме – безо всякого Гугла – кто из неанглоязычных описал Лондон. Шатобриан в «Замогильных записках». Если не ошибаюсь, Селин в «Смерти в кредит». Помню отличные письма из Лондона итальянца Томази ди Лампедузы, автора великого романа, который в СССР отчего-то назвали «Леопард». Ну и конечно, «Письма из Англии» Карела Чапека, чешского классика прошлого века, одного из самых умных и негромких писателей эпохи трескучего сюрреализма. Чапек был убежденным англоманом, либералом, идеальным гражданином. Он презирал политические крайности, особенно нацизм, оттого гитлеровцы перед оккупацией Чехословакии назвали его вторым по значимости своим врагом в этой стране. Убить Карела Чапека они не успели, он умер от болезни 25 декабря 1938 года; впрочем, нацисты отыгрались на брате писателя, художнике Йозефе Чапеке, который погиб в концлагере.

В середине 1920-х годов, в еще мирной Европе, только оправившейся от Первой мировой, Карел Чапек пишет из Лондона: «С ужасом вспоминаю тот день, когда меня впервые привезли в Лондон. Сначала меня везли в поезде, потом мы бежали по каким-то бесконечным застекленным залам, меня втолкнули в решетчатую клетку, походившую на весы для скота; но это был лифт, он спускался вниз по отвратительному бронированному колодцу; потом меня извлекли из клетки, и мы понеслись по извилистым подземным коридорам, – это было как страшный сон. Затем мы очутились в туннеле или канале с рельсами, с ревом примчался поезд, меня швырнули в вагон, и поезд полетел дальше; там стоял тяжелый, удушливый воздух, по-видимому, из-за близости преисподней. Потом меня снова вытащили из вагона, и мы бежали по новым катакомбам прямо к движущимся лестницам, которые грохочут, как мельницы, увлекая вверх стоящих на них людей. Говорю вам, это кошмар. Еще несколько коридоров и лестниц, и, несмотря на мое сопротивление, меня выволокли на улицу, где у меня душа ушла в пятки» (перевод В. Чешихиной).

На самом деле Карел Чапек Лондон любил, Англию обожал, а в своих псевдодетективных новеллах сделал то, что удалось лишь его любимому Г. К. Честертону, – соединил здравый смысл с фантазией. Думаю, Чатвину это понравилось бы.

С 2009 года, когда была опубликована книга Иэна Синклера «Hackney, That Rose-Red Empire: A Confidential Report» («Хакни, империя цвета красной розы. Тайный отчет»), существует два лондонских района Хакни: тот, что живет, не зная об этой книге, и тот, что существует в головах людей, ее прочитавших. Я эту книгу читал, так что неизбежно живу во владениях Иэна Синклера, в империи, где старые школы построены из красных, как роза, кирпичей.

К примеру, это значит, что, прогуливаясь по улице Долстон-лейн, я неизбежно думаю о том, как еще недавно Синклер пытался защитить от сноса здешние дома XIX века. Дома забросили давно, в них гнездились любопытные мелкие лавочки и обитали разные подозрительные личности, но это был как бы настоящий Лондон, настоящий Хакни, а не тот, что существует в представлениях бодрых девелоперов или рекламщиков. Собственно, Синклер и занимался тем, что пытается спасти «настоящий Лондон». Такие вещи обречены на поражение; вот и его кампания по спасению домов на Долстон-лейн провалилась.

Лондонские книги Иэна Синклера – а их немало, не только «Хакни» – памятники его общественных неудач. Памятники эти прекрасны – ведь литература не делается из материала счастья. Начав с полной негромкого шума, тихой ярости и стальной меланхолии «империи цвета красной розы», Синклер уже не мог остановиться и двигался от одного поражения Лондона к другому. Капитуляция dirty old town перед пластиковым духом Олимпиады 2012 вынудила нашего героя сочинить «Ghost Milk» («Призрачное молоко»). Запуск в 2012 году северной ветки лондонской надземки, которая навсегда переменила урбанистическую географию города, заставила Синклера отправиться в пеший поход вдоль новой рыжей транспортной артерии – и, завершив путь, написать книгу «Лондонская надземка». Осенью 2017-го Синклер издает последнее – как он торжественно объявил – сочинение о своем городе. Оно называется «Последний Лондон: честные выдумки нереального города» («The Last London: True Fictions from an Unreal City»).

Иэн Синклер (р. 1943), как почти все настоящие лондонцы, родился далеко от столицы, в Кардиффе, а учился в Дублине. Впрочем, последние почти пятьдесят лет он живет в Лондоне, а в самом конце 1960-х поселился на улице Альбион-драйв («Albion does drive», – шутит он в книге про Хакни), рядом с Альбион-сквер, где его, вечно куда-то торопящегося, можно встретить и сейчас.

Синклер, который раньше – до того, как это стало буржуазно, – разъезжал на велосипеде, передвигается теперь пешком. Сухощавый немолодой человек выходит из дверей архива Хакни, что у станции надземки «Долстон-джанкшн», или заглядывает в библиотеку на главной улице Шордича, или просто пересекает Лондон-филдз в рабочий день. В нерабочий в этом парке находиться невозможно: каждый лоскуток газона занят пикникующими компаниями или просто отдельными местными жителями, которые радуются островному солнышку, они дремлют, или читают, или – что чаще всего – буравят глазами экраны смартфонов. Любители поджарить снедь не столь тихи и безобидны: жирная вонь подгорелого мяса, смешанная с тяжким угольным дымом, вызывает тошноту – прочь, прочь отсюда, на Бродвей-маркет, впрочем, там в выходные тоже все провоняло едой, но более разнообразной. В конце концов, можно добежать до Риджентс-канала, и там уже пахнёт сыростью да дизельным топливом проходящих барж. Можно сесть на скамеечку, открыть банку дешевого евролагера и меланхолично смотреть, как над головой двигаются пестрые поезда оверграунда. Вдоль этих путей и ходил целый день Иэн Синклер – а потом описал увиденное в «Лондонской надземке».