Это было удивительное отшельничество. Тао Юаньмин все время где-то между, в промежутке, в межеумочном состоянии, однако устроился он в этой позиции не без удобства, пусть хоть ни денег, ни одежды приличной, крыша дома дырявая, а если неурожай, так и вовсе приходится просить подаяние. Но опять же это другое подаяние, нежели то, что просит буддийский монах или профессиональный нищий. Это вынужденный ход человека, который привык кормиться своим трудом, но тут случилась засуха… что поделаешь? Тем более что добрые люди не только еды дадут, они с Тао Юаньмином и вина выпьют. Поэт одновременно крестьянин и не-крестьянин, отшельник и не-отшельник, пьяница и не-пьяница (последнего халата за чашу не отдаст). Самое удивительное, что Тао Юаньмин не претендует на то, чтобы быть – или зваться – мудрецом. А ведь не за чем иным, кроме как за мудростью, обычно из «большого мира» не удаляются.
Да, есть еще «внутренний покой» и «обретение себя»; если с первым Тао Юаньмин согласился бы наверняка, то вот второго просто бы не понял. «Я», которое следует заново обрести (или просто обрести), – изобретение западное, европейское. В Китае, особенно в Китае того времени, «я» рассматривалось как своего рода пересечение разных зависимостей и обязанностей, даже долга. С одной стороны, для конфуцианства «я» есть часть семьи и рода, которые есть, в свою очередь, часть всеобщего порядка вещей. Отдельно от всего этого человек не мог быть помыслен; соответственно, если уж представить себе тогдашнюю задачу обретения себя, то это, скорее, не удалиться от мира, а, наоборот, проникнуться миром, пропустить его родовые корни сквозь себя, осознать свое место в великой иерархии, в великом порядке вещей. Даосизм был до поры до времени противником и конкурентом конфуцианства, однако здесь он только дополняет нарисованную выше картину. Для даоса «обрести себя», если бы он, конечно, согласился принять к рассуждению столь комическую формулировку, – значит определить свой путь в отношении Великого Пути, Дао. То есть не отдельно, а как часть его, как следование ему. Для этого действительно следовало удалиться от мира, но удалиться именно в пустынь, в полное одиночество, прерываемое лишь визитами учеников и просящих совета. Даосский отшельник – рыболов, который годами в одиночестве удит рыбу мудрости. Тао Юаньмин ничего подобного не делает. Его вариант срединный, даже отчасти в смысле буддийского «срединного пути». Буддизм в то время уже распространялся в Китае, но явно никакого влияния на Тао Юаньмина не оказал. Впрочем, это чистая спекуляция, я сейчас даже не могу проверить точных дат – коммуникации с внешним миром в Китае затруднены. А перемещаться из прекрасного парка Ваньцзянлоу в известное мне прокуренное кафе для экспатов Commune, где есть нормальный вайфай, не хочу сейчас ни за какие коврижки. Тао Юаньмин меня одобрил бы. Пусть будет так, как я написал.
Так вот, я сидел в парке Ваньцзянлоу, читал стихи Тао Юаньмина, думал о стихах Тао Юаньмина и его жизни и (нет-нет, я не повторю за ним «о, раздумья мои глубоки!») пришел к довольно странному умозаключению. В каком-то смысле Тао Юаньмин дает пример самого тонкого отношения между писателем и окружающим его миром. Этот пример, даже «концепция» – удивительно современны, несмотря на тысячу шестьсот лет, разделяющие нас. Ход моих неглубоких раздумий был таков. Я начал с себя, окруженного бамбуковыми зарослями и китайским народом в парке Ваньцзянлоу, который окружен пятнадцатимиллионным городом Чэнду, который окружен огромной провинцией Сычуань, которая окружена огромным полуторамиллиардным Китаем… И так далее. Вот что я подумал: не является ли моя нынешняя позиция чем-то схожим со способом жизни, придуманным для себя Тао Юаньмином? Только я оказался в этой точке случайно, а он осознанно. В чем же сходство? В способе, типе и даже инфраструктуре отшельничества. Конечно, Чэнду не деревня, я не возделываю поля и рисового вина не изготовляю – да и не шибко горазд опоражнивать кувшины. Но в каком-то смысле я здесь, как тот поэт в своей деревне: одновременно окружен человеческим обществом, но в то же время практически из него выключен. Стратегия жизни удалившегося от дел сорокалетнего Тао Юаньмина – не руководство к действию, не «способ употребления жизни», как сказал бы Жорж Перек, а метафора, причем метафора социокультурная и социопсихологическая. Вот в данном виде мы ее и рассмотрим.
Безусловно, место писателя/поэта в обществе было в разные исторические эпохи совершенно разным. Все зависело от функции сочинительства и сочинителя, от характера общества и так далее. Тем не менее мы можем утверждать, что нечто общее, объединяющее Вергилия, Тао Юаньмина, Монтеня, Свифта, Лермонтова, Пессоа, Агату Кристи, В. Г. Зебальда и сотни тысяч других людей, существует. Это особый тип отношений с окружающим миром, в который волей-неволей любой сочинитель вступает в силу особенностей избранного им занятия. Далее должна последовать банальность; увы, ее необходимо напомнить, иначе рассуждение не продолжить.
Писательство есть – вне зависимости от его историко-культурных и персональных обстоятельств – создание автономного мира, который критики и литературоведы называют «художественным», – мира, похожего и непохожего на тот, который как бы в «реальности» существует. На создание этого автономного мира идут материалы из мира «реального»[4] – соответственно, автор всегда находится где-то посредине, между этими двумя мирами. Если он целиком уйдет в сочиненный им мир, он замолчит, ибо слова́ не его, вещи мира – не его, да и говорить будет некому. А даже самый метафизически-темный или солипсически-простой поэт нуждается хотя бы в одном читателе, кроме себя самого. Если же автор целиком растворяется в «реальном» мире, то он также сочинять ничего не будет. Прежде всего, незачем, он же живет на все сто, соответственно, не оставляет зазора, дистанции для выдумки и фантазии. А без фантазии даже кондовый соцреалистический роман или деревенский очерк не сочинить. Во-вторых, в таком случае признается существование только одного мира, «реального» – зачем же множить сущности? Всё, банальность сказана, можно двигаться дальше.
Итак, промежуточность, место между. Естественно, такая позиция предполагает множество вариантов – ближе к презренной «реальной жизни», ближе к возвышенному отшельничеству автономного мира или взвешенный баланс того и другого, своего рода алмазные весы. Примеров всему этому немало. Мишель Монтень удалился от неспокойных политических дел времен гугенотских войн в свое поместье, где сочинял «Опыты» и – думаю, чисто метафорически – выращивал капусту. Впрочем, известно, что был он и мэром Бордо, а после отставки также оказывал некоторые услуги местному сообществу. Вольтер и Жан-Жак Руссо перемещались по всему этому спектру, были и активными соучастниками злобы дня, и отшельниками. Впрочем, скверный характер второго начисто отравил жизнь как ему самому, так и окружающим. Дорого приходится расплачиваться за воспевание прекрасности «естественного человека»… Пушкин метался от одной крайности к другой, от Михайловского и Болдино до петербургского и московского света – но по большей части не по своей воле. Вообще в русской литературе до 1917 года желающих уединиться от мира было немного, однако главные фигуры русской прозы середины – второй половины XIX века выбрали именно этот вариант. Лев Толстой поселился, в конце концов, в Ясной Поляне, окруженный многочисленным семейством и последователями. Впрочем, оттуда он тоже сбежал – чтобы умереть в пути. Чехов скрылся в Ялту; формально – из-за чахотки, на самом деле, думаю, от опротивевших ему людей, в которых он узнавал собственных персонажей. Умирать, впрочем, он отправился еще дальше от Москвы и Петербурга – в Германию. В советское время выбор варианта для писателя/поэта был и мучительнее, и проще. Многое за него решало государство – или даже то, что высокопарно-глупо называют «историей». Быть ближе к так называемой реальной советской жизни значило заплатить за это высокую этическую и эстетическую цену; что, в каком-то смысле, заставляло отказаться от внутреннего права быть автором. Это не означает, конечно, абсолютного цинизма – как и того, что в других обществах похожей платы с литературных участников забега за обычными радостями жизни не взималось. Но здесь, в СССР, была ситуация особая, более окончательная, что ли. Конечно, самый распоследний законопослушный советский писатель все-таки считал себя «писателем», а не просто госслужащим, он лелеял полеты фантазии; бывало так, что, сочиняя советский трэш, он тайком пописывал «настоящее», которое, впрочем, почти никогда миру явлено не было, а если такое и происходило, то оставалось разводить руками от ничтожности подпольных усилий совписа. Впрочем, это неинтересно, и мы далеко ушли от нашей темы. Отмечу только, что после 1917-го версий «ухода от мира» стало для русского писателя на одну больше – можно было не только забиться в дыру и прикинуться мертвым, чтобы не убили (или не добили), как это делали очень многие, от Василиска Гнедова до Леона Богданова, многие бежали из страны, превратив Париж, Берлин или Нью-Йорк в подобие деревни Тао Юаньмина. Но и это не новость, согласитесь, был же Данте в Равенне.
