Более того, авангард ведет военные действия не так, как основная армия. Его задача – быть агрессивным, наглым, нахальным – но при этом и рефлексивным, так как задача его не столько убить как можно больше врагов, сколько узнать как можно больше о враге и даже каким-то образом наметить повестку будущего сражения или будущей кампании. Авангард имеет дело с незнакомым – страной, территорией, противником, оттого его участь, с одной стороны, зависит от того, насколько удачно он добудет сведения, знания, а с другой – как никто, он подвержен колебаниям фортуны. Авангард находится в критической точке пересечения рационального и иррационального, закономерного и случайного – к тому же, конечно, бойцов авангарда берут в плен гораздо реже, чем солдат главной армии.
Оттого жизнь и персона авангардиста гораздо интереснее таковых обычного рядового и командного состава модернизма. Авангардист пережил то, что другие не нюхивали, он пожертвовал собой ради успеха всего предприятия, зная о своей обреченности на забвение. Он действовал иным способом, нежели другие, – но при этом оставался в рамках целого, он не партизан, а солдат регулярных войск. В какой-то момент авангардист очень нужен, от него зависит многое – но потом, если он выжил, на него (если не забыли вовсе) смотрят с большим недоумением.
Все вышесказанное имеет отношение к Западной и Центральной Европе, отчасти к Соединенным Штатам. В России в XX веке была сыграна другая пьеса. Там главный агент модернизации, большевики, признав поначалу русский авангард за своего (но неохотно, неохотно), довольно быстро – и навсегда – с ним разошлись. Уже с конца 1920-х годов модернизация страны производилась на фактически дореволюционном культурном материале, в ход пошел «реализм», ампир, всяческая народность и прочие вещи из музея Старой России. Ретроспективные вещи должны были составить костяк перспективной утопии. Авангард же, попытавшись поначалу объяснить неразумным правителям, что, мол, он есть главный и естественный их союзник, постепенно отошел в сторону. И это вполне логично. Во-первых, радикализм политический крайне редко (и уж особенно в России) сопровождается радикализмом эстетическим[68]. Во-вторых, авангардисты занимались как раз изготовлением новых вещей для нового будущего – и в этом они совершенно не совпали со сталинским поворотом к старым вещам. Так или иначе, одни авангардисты умерли, другие перековались (далеко не всех это, впрочем, спасло), а третьи отошли в сторону, попав из бурного потока политической и общественной актуальности на обочину, где занялись обустраиванием эзотерических ниш, вообще-то тогдашнему авангарду несвойственных (и это тоже мало спасало). Потом пришла война и все кончилось.
И вот здесь от разговора об авангарде я перейду к разговору об истории. История первого русского авангарда совпадает с историей классического западного авангарда. Утопизм, неслабый уровень критической рефлексии и «проектного», концептуального мышления, политический радикализм, ненависть к буржуа плюс геростратовы отношения с культурной традицией. Итог получился разный (см. выше). Послевоенный русский авангард, выросший из страшной почвы, почти убитой сталинским асфальтоукладчиком, стал совсем иным. Он, во-первых, не претендовал на универсальность, во-вторых, если и шел вперед, то пятясь, пристально вглядываясь назад. Радикальным авангардистским жестом стала археология первого авангарда, а не бунт против традиции. В каком-то смысле это авангард филологов (пусть даже и филологов-любителей в основном), авангард коллекционеров, библиофилов и комментаторов. Его символ – Владимир Эрль, сочиняющий комментарии к Введенскому. Или Сергей Сигей, издающий Василиска Гнедова. Авангард охранительный, авангард сверхкультурный, авангард – что немаловажно – антикоммунистический, антиутопический. С одной стороны – культ великих авангардистов прошлого с их утопией создания нового мира, с другой – тяга к «нормальной» жизни, как «до революции», как «на Западе», без цензуры, без идеологического свинства, с книжками, музыкой и кино. Старый авангард яростно отрицал здравый смысл, а новый, послевоенный, тихо и непреклонно на нем настаивал. Старый был (до начала 1930-х годов) крайним коллективистом, новый – столь же радикальным индивидуалистом.
Александр Кондратов, наверное, наиболее «чистый» авангардист в послевоенной русской литературе. Никакой зауми. Никаких закидонов. Все последовательно и рационально, сверхрационально. Невероятная работоспособность и невероятная энергия. Обширнейшие знания в самых, казалось бы, странных областях. Воплощение (даже несколько неуклюжего) здравого смысла – в текстах, конечно. Жизнестроительство, да, но без идеологической подкладки. В каком-то смысле Кондратов был похож на авантюриста Века Просвещения, на того, кто «поправляет Фортуну», – заметим, что слово «авантюрист» не имеет в данном случае никакой отрицательной коннотации. Это в СССР так стали называть подозрительных алиментщиков и спекулянтов, а в XVIII столетии это люди, отважно пробивающие себе дорогу там, где ее, казалось бы, нет; философы, литераторы, солдаты, любовники. Авантюристом был Казанова – более практичный ум сложно себе представить. Казанова не только совокуплялся, он сочинил многие тома – романы, трактаты, давал советы государственного свойства. В расчерченном, классифицированном мире Века Разума эти одиночки – ценой больших усилий и серьезного риска – смогли остаться одиночками, не растворившись в классицистической эпистеме слов и вещей. Когда я думаю о Кондратове – авторе десятков популярнейших советских научпоповских книг, буддисте, спортсмене и циркаче, лингвисте и даже милиционере, – я всегда вижу его в напудренном парике эпохи Сен-Жермена и шевалье Д’Эона.
Но Кондратов жил во времена Хрущева, Брежнева, Суслова, Георгия Маркова, Василия Аксенова и Александра Твардовского. Оттого его многочисленные авангардистские литературные труды – не просвещенческие романы и трактаты, а методичные, действительно доведенные до предела формальные эксперименты. Старые русские авангардисты (какой оксюморон!) на самом деле экспериментировали не со словами, цветами и звуками – они прощупывали возможность создания нового мира, вторгались в неизведанные области его смысла, именно с ним, миром, они экспериментировали, закладывая основу принципиально иной повестки дня человечества. Послевоенным советским авангардистам ничего иного не оставалось, как экспериментировать только и исключительно со словами, цветами и звуками – окружающий мир был оккупирован Злом, и единственное, чего хотелось, так это держаться от него максимально далеко. Такова была стратегия почти всех из кондратовского поколения; исключение стоит сделать для «лианозовской школы», но они-то как раз не авангардистами были, а самыми что ни на есть подпольными модернистами. Тут другая история.
Итак, Кондратову остались слова и способы их сложения-вычитания. Нет, еще был тот мир Зла, который он называл «Адом». Кондратов попытался проникнуть в Ад и подорвать его власть, разложив на элементарные частицы, на слова – отсюда и роман «Здравствуй, Ад», и несколько стихотворных циклов. Получилось интересно – Ад не разложился, зато вышло описание, но не его самого, а поэтического сознания автора, обитающего в Преисподней. Странным образом в художественной системе, решительно отвергающей любой намек на реализм, работающей с чисто формальными элементами, родились тексты, очень точно описывающие цайтгайст и его проявления. Какой там Трифонов? какой Аксенов? какой Распутин – Белов? 1950-е и 1960-е годы – не «шестидесятнические», не «оттепельные», а настоящие – только у Сэнди Конрада. Реализм, что бы мы ни называли этим словом, никогда не бывает результатом сознательной интенции; реалистические (да еще и «с психологией») романы, повести, рассказы, пьесы, стихи чудовищно плоски и скучны именно потому, что хотят быть реалистичными. А вот когда не хотят – особенно когда совсем не хотят – тогда в качестве побочного эффекта вдруг может вспыхнуть огонек и ярко осветить какой-нибудь угол жизни.
