Все мы смотрим вслед «пикапу».

— О, це генерал! — восхищается Микита.

Это был генерал-майор Орлов, о котором мы уже много слышали: старый солдат, горячая душа, кавалерист на машине. Он участник гражданской войны.

Спустя полчаса командир полка майор Захаров, проводив генерала, взбирается на мой танк. Он поднимает к глазам бинокль и говорит:

— Беляевка сдана. Полк имени Степана Разина отбил три атаки, а после четвертой отошел.

Это самое страшное, что я слышу за последние дни. Одесса с ее шестисоттысячным населением осталась без воды. С недоверием смотрю я на майора. Непомерно большая для него стальная каска в чехле сползла на затылок, обнаружив целую копну светлых волос.

— И водокачка? — спрашиваю я.

— Да, и водокачка, — спокойно подтверждает он.

Между потрескавшихся губ майора блестит полоска золотых зубов. Мне холодно становится от этого равнодушного блеска. А майор Захаров безмятежно слушает доклад штабного командира, принесшего ему на подпись оперативную сводку, дает указание об усилении первого, резервного батальона за счет третьего десятью бойцами.

«Чорт возьми, у него под ногами горит, а он приводит в порядок свои костыли!» — со злостью думаю я и говорю:

— Это что, товарищ майор, те десять человек, которые решат судьбу города?

Майор с удивлением смотрит на меня сверху вниз. Каска сползает на его глаза, он вскидывает головой, и каска опять перекатывается на затылок.

— Меня тоже, товарищ танкист, волнуют мировые события, но приходится думать и о полковых: они должны итти своим чередом, — говорит он с усмешкой. — Всегда ко всему быть готовым — такова, брат, наша простая солдатская философия… И насчет десяти человек вы не правы. Моя философия говорит, что это — большая сила. Вот в Тираспольском укрепрайоне…

Мне помнилось, что я слышал уже о майоре Захарове, но где и что слышал, не мог вспомнить, пока он не упомянул о Тираспольском укрепрайоне. Тут в памяти сразу всплыл младший лейтенант, приехавший на Январку, чтобы отремонтировать свою зенитную установку. Это от него я слышал о батальоне майора Захарова.

— Вы, кажется, командовали там? — спросил я.

— Было дело, — ответил он.

— Значит, слышал уже о вас, — сказал я.

— Возможно, — согласился он. — От той славы не отрекаюсь. Немцы мешками с песком блокировали все мои пульточки, но ни один пулеметчик не сдался. Только два расчета пробились к своим, остальные все погибли… Да, — вздохнул он, — о хороших делах быстро разносится весть по нашей земле, но и о плохих молнией пронесется. Вот сдала дивизия водокачку, теперь с обратной стороны прославимся.

Микита, забивавший для маскировки пробоину в танке деревянной пробкой, стал прислушиваться к нашему разговору. По взглядам, которые он бросал то на меня, то на майора, я видел, что ему хочется подать свой голос. Наконец, он не выдержал, подошел ко мне и, показав глазами на мою полевую сумку, — я только что сунул в нее свою тетрадку в черной клеенчатой обложке — громко сказал:

— Товарищ командир, а не лучше ли вовсе не упоминать в вашем журнале боевых действий, что мы сегодня воевали совместно с дивизией, сдавшей Беляевку? Если можно, будьте добры, зачеркните дивизию…

Батальон, выделенный в резерв командира дивизии, уже готов к передвижению. Видимо, и нам предстоит движение к центру дивизии. Боевого приказа мы еще не получили, но наш механик-водитель Ванюша Заогородний уже предчувствует жаркое дело. Он оставил котелок с запоздавшим сегодня завтраком и с тоской посматривает на него, лежа на животе в короткой полуденной тени хаты.

— Не пойму, на шо тоби надо так мучиться? — спрашивает Микита.

Он подсаживается к Ванюше, зажимает свой котелок между колен и начинает с жадностью поглощать жирную мясную кашу. Ванюша переворачивается на бок и жалобно вздыхает.

— Що це за азиатская пытка? — уже с раздражением спрашивает Микита.

— Азиатская, говорите? — переспрашивает Ванюша. — Верно, было со мной это в Азии, — и он рассказывает об одном случае, который произошел с ним на Халхин-Голе. Он был тяжело ранен в живот и выжил только благодаря тому, что постился перед боем, как его учил один старый солдат.

— Вот и сейчас, как заговорили о бое, что и съел — в желудке зашевелилось, — сказал Ванюша.

— Чули? — спрашивает меня Микита. — Хлопцу на психику подействовало, а вин на живит звертае.

В район Беляевки ушел уже один из батальонов майора Захарова, ушли туда и эскадроны кавдивизии, тоже снятые с нашего участка. Вот-вот и мы должны получить приказ о передвижении к Беляевке. В этот момент напряженного ожидания мимо наших замаскированных в садике машин быстро прошел кто-то в танкистском комбинезоне и шлеме. Он шел со стороны города, направляясь в глубь села, где все еще продолжали залпами рваться мины. Я велел Миките окликнуть его, вернуть, сказать, что наши тылы уже выехали из села.

Микита, глядя вслед шагавшему танкисту, сказал мне:

— Голова во все стороны ходит, а очи соколиные не бачат нас.

Искусство маскировки — гордость Микиты, и он не упустит случая похвалиться им.

— Нехай ще немножечко пройдется, — говорит он. — По походке кажется, шо политрук… Вот где фигурка — як отпечатанная на монетном дворе! — восхищается Микита. — Шлем, конечно, на боку, а идет, будто у свое село прибыл и до дивчины торопится… Ну, ясно, шо наш политрук!

— Какой политрук, чего ты мелешь? — недоумеваю я.

Микита оглядывается на меня, пожимает плечами.

— Вы шо, серьезно пытаете? Невжели не признали товарища Кривулю?.. Ванюша! — обращается он к механику. — Ты ще не бачил нашего политрука — сейчас побачишь, вин тебя воспитуе. У него, брат, тактика-практика посурьезнее твоей, не Халхин-Гол, а финская кампания! Вся Европа к нему приглядывалась, да, пожалуй, и Америка.

— Чего он дурака валяет? — подумал я, но все-таки вскинул к глазам бинокль. Танкист, заворачивая за угол, оглянулся. Я узнал Ивана, радостно замахал руками, закричал:

— Кривуля! Сюда! Это мы!

— По чубу всякий признает, а вы бы по походке признали! — торжествовал Микита.

Он кинулся навстречу Кривуле, но, не добежав до него, остановился, вытянулся и замер. Старые друзья чинно обменялись уставными приветствиями, а потом бросились друг другу в объятия.

Меня, когда я подбежал к нему, Кривуля отстранил рукой.

— Обожди, друг, — сказал он. — Прежде всего выясним отношения. Отвечай прямо: даешь мне машину?

Я увидел по его лицу, что он преждевременно покинул госпиталь.

— Об этом будет разговор после, — ответил я уклончиво и хотел спросить его, каким чудом он оказался здесь, но он прервал меня с трагическим выражением:

— Ни одного слова, пока не ответишь на мой вопрос.

— А если у меня нет для тебя машины?

— Тогда дай полбашни, как друг.

— Бери любую! — воскликнул я, торопясь обнять его.

Только после этого он шагнул ко мне, и мы расцеловались.

— Как всегда повезло, — рассказывал Кривуля, — в Тирасполе лежал, оттуда в Одессу попал. Ну, сам понимаешь, тут уж я вздохнул: главная опасность миновала; по железной дороге отсюда не эвакуируют — перерезана немцами. Но остается еще одна серьезная опасность — эвакуация морем. Думаю, только бы свой комбинезон и танкошлем получить — тогда и море не страшно. Подъехал к сестре-хозяйке, шепнул ей: «Невеста у меня на Январке, повидаться бы хоть на часок». Вздыхаю, мол, уплывает моя невеста за море, потеряю я свое счастье. Ну она и расчувствовалась до слез. Сунула мне комбинезон и шлем, говорит: «Бегите, танкист, за своим счастьем, но только не пропадайте долго, а то мне за вас влетит». Прихожу на завод, а там все работают на разгрузке эшелона с битыми танками. Смотрю и глазам своим не верю: в цеху моя обгоревшая «бэтушка» с разбитой башней, из которой меня Микита за ноги вытаскивал. И Маша моя тут же на разгрузке работает. Она тоже глазам своим не верит, спрашивает: «А может быть, это не ты, Ваня?» На радостях всю ночь проговорили. Утром бегали с ведрами и бидонами от одного колодца к другому. В городе у всех на языке «вода», а в колодцах вычерпано все. Маша сказала мне, что вы в Карповне, но по дороге один шофер переадресовал в Мангейм… В общем и Машу нашел, и друзей — везет одесситам.