— Хочу угостить пана офицера суничками, — говорит она, кокетливо показывая на клубнику. — Карбованец стакан, всего только, — и, не дожидаясь ответа, подает мне аккуратный кулек.
Тотчас такой же кулек вручается и Кривуле.
— Не пан, а товарищ, — строго заметил я.
— Ой, какой вы серьезный! — игриво поводя бровями и плечами, певуче говорит она. — У нас таких в дивизии нет!
— В какой дивизии? — удивленно спрашиваю я.
Молодка называет номер нашей дивизии и высыпает второй стакан в мой кулек.
— Я там в столовой работала. Муж у меня старшиной в полку, що стояв у Сандова-Вншня. Чи не встречали вы его полк? Ни, кажете? Ай-яй-яй! Мы ж разлучилйсь на той неделе, а тут война... Так и не виделись Ось теперь стою тут, на перекрестке, второй день жду может, встречу, чи то увижу, кто знает, где он.
— А где живешь, молодка? Мужа встречу,— на какую улицу приезжать нам? — вдруг спрашивает Кривуля.
Я смотрю на него: неужели этот сердцеед собирается здесь амурничать?
— Живу дальше, на соше, справа дом в саду, — скороговоркой отвечает она. — Заезжайте, будь ласка. А як будете в штабе, передайте командирам привет от Гали, скажите — из столовой, — и она торопливо отошла.
— Надо задержать! — сказал мне Кривуля на ухо.
— Кого?
— Шпионку,— он кивнул в сторону молодки.
— С чего ты это взял? — засмеялся я и отдал механику команду: — Заводи!
— А с того,— сказал Кривуля, — что в Сандова Вишня стоял разведбат нашей дивизии. Об этой самой Вишне вздыхал наш командир батальона. Никакого полка там не было. Одним словом, эта краля хотела с нас кой-что узнать.
Я поискал глазами молодку. Ома вертелась между подводами, остановившимися у перекрестка, кокетничая с ездовыми.
— Что же, возьми ее на свой танк,— сказал я Кривуле.— Нам по пути, отстанешь и проверишь у ее соседей, что за птйца. Потом догонишь нас,— и я повел роту из Каменки на Радзехув, откуда была слышна стрельба.
За первым скатом севернее Каменки какие-то люди копошились в хлебах. На безлюдном шоссе издалека четко рисовался на фоне заката силуэт человека. Широко расставив ноги и заложив назад руки, он стоял спиной ко мне. Приближаюсь к нему, вижу, что красноармеец. Он не оборачивается, Стоит как окаменевший Только когда мой танк фыркнул совсем рядом с ним, он не оглядываясь, отскочил в сторону.
Я остановил танк и подозвал к себе красноармейца. Он оказался старшиной, по морщинистому лицу и манерам строевика сразу видно, что сверхсрочник. Выхожу из машины, засыпаю его вопросами. Он отвечает обстоятельно, неторопливо. Узнаю, что из всех командиров полка он теперь самый старший; остальные погибли. Сейчас он собирает людей, занимает оборону. Вон справа от шоссе роют окопы остатки второго и третьего батальонов полка. У них одна пушка. Вся артиллерия погибла.
— Как же это так? — негодующе спрашиваю я.
Старшина объясняет. Дивизия стояла восточнее Крыстынополя. Склады были в городе, ближе к границе. Они оказались в руках немцев раньше, чем дивизия развернулась. Не успели дойти до подготовленной линии обороны, как навалились вражеские танки и авиация. Пришлось обороняться на поле, ровном, как тарелка: ни тебе окопчика, ни бугорка. А через два часа оказались без боеприпасов. Чем возьмешь? Стали отползать. Да разве отползешь! Танки носятся, давят и расстреливают, а оружия нет, связи нет, командиры перебиты. Ну, и побежали, конечно...
— Тут я и стал командиром полка,— усмехнувшись, закончил старшина.
— Что же теперь собираетесь делать? — спросил я.
— Приказа наступать нет, значит, надо рыть окопы и обороняться. Немцы сразу за Бугом, а может быть, и на этой стороне. Вот стою, поджидаю их с севера и поглядываю на запад... .
На что этот старшина рассчитывает, я все-таки не понял. Неужели он всерьез думает, что сможет обороняться с несколькими десятками бойцов, которые оказались под его командой? Одно мне ясно: этот человек выполнит свой долг.
Фашистских танков старшина не видел. Несколько тяжелых бронемашин противника пытались проникнуть в Каменку, но он издалека ударил по ним из своей пушки, и они больше не показываются.
— Ну, старшина, раз у тебя дело без паники,— принимай пополнение. Видишь, сколько набрал по дороге. Бери их и командуй! — сказал я, показывая на своих десантников.
— Вот за это спасибо! — обрадовался он.— Эй, на танках! Сходи строиться!
Я сидел уже в башне, когда он подошел ко мне.
— Осторожней,— сказал он,— впереди только и частей, что мое боевое охранение.
— Хорошо, старшина... Ну, прощай! А пока стой и держись, завтра здесь будут наши танки...
Позади грохочет машина Кривули. Я поджидаю ее.
— Все в порядке! — весело кричит Кривуля.— Мадам шпионка связанная в машине лежит.
Он пересаживается в мой танк. Мы трогаемся.
— Понимаешь,— кричит мне в ухо Кривуля,— когда она показала мне свой дом, я не будь дурак: танк в сторонке оставил и к соседям. Одна женщина говорит: «Видела я ее у соседа, дней пять как заявилась. Сосед сказывал: дочь его из Львова». Я к другому: «Нет,— говорит,— не знаю такой. У соседа дочери-то ровно не бывало». Тогда я подкатываю прямехонько ко двору, вызываю хозяев, а десантникам приказываю осмотреть сарай, чердак, ямы. Хозяин увидел нашу кралю, рассыпается в благодарностях: «Спасибо, что дочку подвезли», краля смотрит бойцам вслед, гляжу — белее белого стала. Десантники выскакивают из сарая, кричат мне: «Убитые здесь!» Нашли трех убитых красноармейцев из их же полка. «Извиняюсь,— говорю я красотке,— придется, мадам, связать ваши руки». А папашу ее названного отвели ребята в сарай, произвели дознание и именем Советской власти вынесли приговор. Надо было заодно и эту... Теперь возись с ней, как дурень со ступой.
— Смотри, как бы не пришлось за этого папашу отвечать по закону,— сказал я Кривуле.
— Чего? — удивился он.— Да ты что... А я разве не по закону?
Жутко ехать в сторону противника по безлюдному шоссе. Сворачиваю в рожь, к рощам. Высылаю вперед дозорную машину. Она движется, маскируясь среди деревьев и кустарников.
Даю сигнал на остановку. Вдруг из ржи, точно спугнутая перепелка, у самой моей машины выскакивает простоволосая женщина с ребенком на руках. С диким воплем, путаясь во ржи, падая и поднимаясь, она бежит к роще.
Спрыгнув с машины, я быстро догнал ее. Мгновение она смотрела на меня расширенными невидящими глазами и вдруг, видимо, узнав во мне своего, советского командира, прижалась к моей груди и зарыдала. Я с трудом успокоил ее.
В утро, когда началась война, она была на заставе. Муж прислал ей записку: «Забери из больницы сына и как можно скорей уходи. Подожги канцелярию». Канцелярию она подожгла, но едва выбежала на дорогу, как гитлеровцы показались у заставы. С трудом пробралась она в больницу, схватила на руки своего больного ребенка и выбежала на окраину. Вот уже двое суток бежит она полями на виду у немецких танков, унося на руках пятилетнего сына, худого, как скелет, в котором едва теплится жизнь. Она ничего не пила и не ела за эти дни, щеки ввалились, глаза, как у безумной, но как загораются они, когда она смотрит па больного сына! Немцы в трех километрах отсюда, в селе,— говорит.— Я только оттуда...
Из-за Буга ударили вражеские пушки. Снаряды перелетели через нас. Кривуля молча берет у матери ребенка и помогает ей сесть в танк. Я ничего не говорю ему. Он знает, как и я, что не имеем права этого делать но нельзя же оставить женщину с ребенком на поле под обстрелом немецких пушек — нет, так поступить никто из нас не в силах.
Когда мы ехали по безлюдному шоссе, неприятное было чувство: вот-вот притаившийся в засаде танк влепит в тебя снаряд. Как повеселели все, услыхав выстрелы противника, на лицах заиграли улыбки.
— Ага! Ага! Давай, Давай! — радостно выкрикивает Микита при каждом выстреле вражеской пушки.— Немцы выдали себя. Побаиваются, видно!
— Правильно! — поддерживает его Кривуля.— Наверно, мало их, какой-нибудь передовой отряд.
