— Одной лихостью немца не возьмешь.

На обратном пути, вспоминая, как дружно, красиво началась атака наших танков, стремительно вырвавшихся из леса па луг, я думал: «А ведь если бы не торфяное болото, все было бы совсем иначе!»

С заходом солнца стали подходить, располагаясь где-то справа от нас, остальные дивизии нашего корпуса. Поздно вечером меня вызвали в штаб получить новую задачу. Только я пришел, как подъехал генерал-лейтенант Рябышев и бригадный комиссар Попель. При мне Васильев своим ровным, чеканным голосом коротко доложил обстановку и при мне произошел весь последовавший затем разговор начальства. Я старался не упустить ни одного слова, чтобы понять, что происходит на фронте. Положение мне кажется более чем тревожным, но разговор об этом шел в таком тоне, как будто все в порядке вещей и только вот сосед сделал непростительную ошибку, предприняв танковую атаку без предварительной рекогносцировки местности, за что и поплатился жестоко.

— А ведь в Испании воевал! — сказал Васильев о нашем соседе — бравом полковнике.

— Командир корпуса нажимал, немцев хотел упредить. На выход дивизии был дан один час. Вот и не успели произвести рекогносцировку,— объяснил Рябышев и вдруг спросил у Васильева, нет ли у него редьки.

— Редьки? — удивился полковник.

— Направление атаки было определено по карте, уклониться не решились,— генерал продолжал объяснять ошибку соседней дивизии.—...Да, захотелось что-то редьки,— закончил он.

— Говорят, что если бы не техники, вся дивизия погибла бы. Тракторами поплатились, но легкие и средние танки вытащили из болота,— сказал Попель и заговорил о другом.— У немцев головы не босиком. Теперь они, конечно, ретировались куда-нибудь на фланг, чтобы обойти нас. Из этого я делаю вывод, что нас отзовут в распоряжение фронта.

— Думаете? — спросил Рябышев.

— Определенно отзовут,— подтвердил Попель.— Фронту сегодня нужен мощный подвижный резерв, танковый кулак, такой, как мы. Вот посмотрите, немцы завтра ударят па правом фланге. Они все время меняют направление главного удара. Я же говорю, что у них головы не босиком.

— Да,— сказал Рябышев,— Это верно. А все-таки они пойдут не на Львов, а севернее, в направлении Дубно.

— Так что, товарищ полковник,— почему-то вдруг весело заговорил Попель, обращаясь к Васильеву,— разведку-то ведите, но войско держите наготове к маршу.

Опять марш! Нет, я все-таки чего-то не понимаю.

Во время этого разговора я стоял у двери. При скудном освещении штаба мне не удалось разглядеть Попеля — он ни разу не подошел к свету, но у меня уже есть какое-то представление о нем. Мне нравится его манера говорить, чуть растягивая слова и как-то закругляя их. Я слыхал, что он тоже, как и Рябышев,— участник гражданской войны.

Уезжая, генерал посоветовал Васильеву:

— Обязательно ешьте редьку — очень полезна для здоровья, особенно черная.

Васильев засмеялся:

— Простите, товарищ генерал, что не мог угостить. В следующий раз редька будет обязательно.

Вражеская авиация всю ночь методически бомбила наш район. Я до утра просидел в штабе, ожидая приказа. Васильев не сомкнул глаз, всю ночь работал. И весь штаб работал в спокойном ритме, несмотря на то, что рядом рвались бомбы.

Теперь, когда я смотрю на Васильева, я уже не думаю, что он — герой, о котором ходят легенды; теперь он для меня просто командир дивизии, но его профессиональная солдатская выдержка меня восхищает. Я уверен, что как бы тяжела ни была обстановка, для Васильева она всегда будет только обстановкой, знание которой необходимо ему для работы. Я думаю, что при любых обстоятельствах не события будут влиять на Васильева, а Васильев на них, и это меня успокаивает.

Предсказание Попеля не сбылось. Корпус не вошел в подчинение фронта. Приказано к 14 часам 24 июня сосредоточиться восточнее Львова, в районе Куровице — Золочев.

Итак, опять марш. Весь корпус следует одной дорогой через Львов, так как болота к северу от города не позволяют нам обойти его. Штаб идет первым эшелоном, моя рота в голове колонны. Остальные танки разведбата остались позади с капитаном Скачковым, чтобы добыть данные о противнике, главное — установить, куда он движется.

К 10 часам утра мы вышли па пустую окраинную улицу Львова. Проехали квартал, другой, как вдруг застрекотали автоматы. Ясно было, что это действуют диверсанты. Мы уже слышали, что возле Львова приземлились немецкие парашютисты. Решили не останавливаться, чтобы не загораживать движение колонн, закрыли люки машин. Еще немного прошли, увидели опрокинутый трамвайный вагон, трупы женщин, и опят с чердака двухэтажного дома застрекотал автоматчик.

— Надо все-таки вытащить его оттуда,— предложил Кривуля.

Ударив по чердаку из «Дегтярева», выскакиваем из машины и вбегаем во двор. Перед нами черный ход.

Сверху по лестнице сбегает человек с автоматом в руке, в грубошерстном, сером в полоску костюме. Он бросается прыжком к двери во двор.

— Стой! — кричу я и стреляю, прицелившись в руку.

Выронив автомат, диверсант бежит не оглядываясь. Вторая пуля настигает его во дворе.

На улице раздается взрыв. Кто-то бросил гранату из окна. Но нам надо спешить, нельзя задерживать всю колонну. Возвращаемся к машинам и узнаем от пробегавшего мимо с группой бойцов лейтенанта-пограничника, что в город уже вошла пехота и очищает его от немецких парашютистов и что это трудно, так как немцы одеты в гражданское.

Тотчас за городом на нашу колонну накинулась вражеская авиация. Налет следует за налетом. Лес рядом, он с двух сторон подступает к шоссе, но в него не свернешь — шоссе от Львова до станции Винники идет в узком дефиле, между крутыми скатами высот.

— Здесь одно спасение — проскочить на максимальной скорости,- говорит Кривуля.

И как бы в подтверждение сказанного им, впереди идущие танки набирают скорость. Минут через десять мы уже на переезде железной дороги у станции Винники. Горит станция, горят составы на путях.

— Смотри, смотри, что это?! — в ужасе кричит Белевитнев. Он едет на моей машине.

Высунувшись по пояс из башен, танкисты смотрят на железнодорожное полотно.

Сквозь пылающие остовы полуразбитых вагонов виднеются обгоревшие, черные фигуры людей. Белевитнев в отчаянии бросается к эшелону.

Дав команду роте продолжать движение, сворачиваю к полотну, чтобы подождать Белевитнева. Я боюсь отстать от колонны, но то, что вижу рядом с собой, заставляет меня выйти из танка. У переезда лежит мертвая молодая женщина, полузаваленная горящими обломками вагона. Руки се заброшены назад к спеленутому ребенку, точно она все еще пытается оттолкнуть его подальше от страшного костра. На меня смотрят остекленевшие синие детские глазки, в уголках которых не высохли слезы. Белый лобик ребенка сморщился вокруг небольшой ранки. Значит, не только бомбили, но и расстреливали из пулеметов.

Я подхожу к эшелону. Под остовом крайнего вагона — два обугленных тела; кажется — девушки. Они лежат обнявшись. Сестры они или неразлучные подружки?

Сколько обгорелых тел: эшелон, а рядом — второй... Такого ужаса и в кошмарном сне не увидишь.

Через, переезд на малом газе движутся танки. Кто-то, стоя на башне, показывает на обгоревшие трупы детей и женщин и кричит:

— Товарищи! Не забывайте этого! Смерть фашистам!

Я тоже кричу, кричу до хрипоты, пока не возвращается Белевитнев.

— Моей нет,— тихо говорит он.

Мы опять в колонне, растянувшейся по шоссе насколько хватает глаз. Жарко, ни облачка. Немецкая «рама» коршуном парит над извивающимся шоссе, застывает и вдруг камнем падает на колонну, кренится на одно крыло и, едва не касаясь телеграфных столбов, проносится над нами, чтобы снова взмыть в небо. С ходу ведем по пей беспорядочную пулеметную стрельбу. Это заставляет «раму» держаться на высоте, но она не спускает с нас глаз.