Подполковник сказал, что сегодня утром был у командующего — эвакуация будет производиться морем, и в порту уже идет погрузка на корабли. Это успокоило заводских руководителей.

Заговорили о прибывших на завод танках.

— Как думаете, выйдет здесь что-нибудь у старшего лейтенанта с ремонтом? — спросил подполковник.

Мнения разделились. Одни стали говорить, что вряд ли получится что-нибудь серьезное: в цехах остались лишь стены, специалисты эвакуируются. Другие рьяно возражали им, говорили, что если как следует взяться за дело, то найдется самое необходимое оборудование, а специалистов вовсе не обязательно эвакуировать, раз они здесь нужны.

Во втором сборочном, в пролетах над шахтами, где недавно ремонтировались железнодорожные краны, стояли искалеченные танки БТ-7, прибывшие из Раздельной. Машины были уже разобраны, детали промыты.

Начальник эшелона, взявший на себя руководство ремонтом, доложил нам, что во всех моторах требуется замена поршневой группы, во всех коробках перемены передач сработаны шестерни первой и второй передач, электрооборудование тоже надо полностью заменять, но все это уже есть. Оказывается, Микита успел съездить в Харьков и раздобыть все, что нужно для ремонта.

Он вылез из-под танка весь замасленный, черный, со сверкающими зубами, и стал рассказывать, как в Харькове его отовсюду прогоняли, требовали наряд, которого у него не было, и как он разыскал инженера-одессита, и тот моментально устроил все без наряда и вдобавок еще от себя дал в подарок Одессе готовую коробку передач. Он сказал: «они мне дали». Это «они» означает у Микиты высшую степень уважения к человеку, восхищение им. Редко он восхищался чем-нибудь, но если уж начнет, то поток его красноречия может остановить только боевая команда.

Мы обошли пролеты, осмотрели все двенадцать танков.

— Ну что, сделаешь два-три танка? — спросил меня подполковник после осмотра. — Один лом, — помолчав, добавил он.

— Думаю, что шесть сделаем, — ответил я не совсем уверенно.

— Ну, вот что! — сказал он. — Обманывать командующего не хочу. Доложу ему, что будет три танка, а сделаем больше — обрадуем. Сейчас каждый танк для нас клад, даже БТ.

У меня возникла мысль усилить броню носовой частя и бортов БТ тридцатимиллиметровой корабельной сталью, которая, как я знал, имеется на заводе Марти. Подполковник одобрил эту мысль.

— Но сначала нужно просто восстановить танк, чтобы можно было сразу бросить его в бой, — сказал он.

За перегородкой, в отсеке, шипели и хлопали мощные бензиновые и газовые горелки. Зайдя туда, я увидел Антона Васильевича Разумовского. В переднике, надетом поверх расстегнутой гимнастерки, обливаясь потом, Антон Васильевич накаливал ленивец и одновременно командовал слесарями, навинчивавшими на стяжной винт большую стягивающую гайку.

Я спросил его, почему он тут, а не у себя в батальоне.

— Дали нам на устройство семейных дел три дня. Ну я и заглянул на завод, а тут танки, — ответил он и стал мне объяснять, что по уставу ему полагается в атаку за танками бежать, значит, надо позаботиться, чтобы танки были исправные и гнули и рушили всякие там доты и дзоты, которые попадутся на пути. — Правду я говорю, дед Захар?

Антон Васильевич обратился к молча пыхтевшему люлькой старику, который сидел в углу на наковальне.

— Правда, правда, Антон Васильевич. Такая силища все поломает, — ласково улыбаясь добрыми выцветшими глазами, сказал дед и кивнул мне головой: — Поди, поди сюда, командир!

Тут я только узнал Захара Ивановича, активного слушателя партшколы, которой я руководил на заводе перед войной. Он участник всех российских революций, в молодости был членом организации Южнороссийского союза рабочих. Ему больше восьмидесяти лет, он уже вышел на пенсию, не работал, но собрания цеховой парторганизация и занятия партшколы посещал регулярно; приходил раньше всех, сам не выступал, только слушал, внимательно и часто задавал вопросы, иногда такие, на которые трудно было ответить.

— Ну, как там, у немцев, говорят, танков тьма тьмущая, а у нас вроде маловато? — спросил он тихонько.

— Маловато, Захар Иванович, — сознался я.

— Не надо было языком чесать без толку. Зазнались больно! Но ничего, ты не журись — будет побольше, — сказал он.

— Думаете, будет?

— Чего там думать! Говорю тебе — будет… Значит, наши отступают? — спросил он опять тихо.

— Отходят, маневрируют, — ответил я.

— А ты не юли, говори прямо, как Ленин нас учил, — сказал он. — Мы тоже отступали, а потом наша взяла, победили.

Когда Захар Иванович говорит «мы», это значит — революция. Приятно, что он здесь, в цеху. Поговорил с ним, и на сердце потеплело, и в голове как-то яснее стало.

— Это я его привел, — сказал Антон Васильевич. Опять крановщиком будет работать.

— Надо же помочь хлопцам, — сказал Захар Иванович.

Я слышал потом, как он сверху, с поста управления сердито командовал танкистами:

— Эх, зелень! Не годится!.. Прицепите! Снимите с осей и подденьте сквозную под днище!.. Так… так… Даю вира.

После того как из-под Вознесенска вернулось около сорока эшелонов, не успевших проскочить на север, и началась перегрузка с железной дороги на корабли, Одесса взволновалась. Движение на улицах стало торопливее и устремлялось все в одну сторону — к порту. Бурлящая толпа людей, навьюченных узлами и чемоданами, забила все причалы и, не вмещаясь в привокзальном дворе, выпирает из его ворот на улицу.

Враг пытается разжечь панику. В проходной завода вахтер вручил мне почтовый листок, исписанный послюнявленным химическим карандашом. Он только что поднял у ворот. «Красные командиры, пока не поздно — удирайте: идут Гога и Магога. Грядет суд божий…» — прочел я. В спецотделе завода, куда я принес эту бумажку, мне показали такой же листок, написанный тем же карандашом и тем же почерком. Старая орфография выдает автора. Это, несомненно, — белоэмигрант, заброшенный немцами в Одессу.

Угроза, нависшая над Одессой, стала еще большей, когда противник прорвался на Днестре в районе Тирасполя, форсировал реку в ее низовьях, овладел Тираспольским укрепленным районом и вышел на наши тыловые коммуникации у станции Раздельной.

Весть об этом принесли артиллеристы, обратившиеся к нам с просьбой сварить лопнувшую станину зенитной установки. Они только что оттуда, с Дубоссарского участка. Вид у их лейтенанта, круглолицего юноши, геройский, как будто он одержал победу.

— Как же это у вас так плохо получилось? — спросил я.

— Отчего плохо? — удивился он. — Дрались очень даже хорошо. Огонь выше всякого предельного режима, руку за метр от ствола нельзя было удержать — во как накалился!

— Значит, пехота подвела? — спросил я.

— Чего зря говорить! — возмутился он. — Немец с того берега трое суток подряд бил по нашей пехоте всей своей артиллерией, а пехота майора Захарова хоть бы шелохнулась.

— Как же не шелохнулась, ведь противник все-таки прорвался, — сказал я.

— Ну и что ж из этого? Конечно, прорвался, — согласился он. — Еще бы не прорваться! Там Днестр излучину делает, мы как на полуострове сидели. По берегу, если по прямой, километров двадцать — одни пульточки, а артиллерия — в дотах у основания полуострова. Вот и судите сами, отчего и почему.

— Правильно! — поддержали лейтенанта бойцы его расчета.

Я все-таки не совсем понял — отчего и почему.

— Очень просто, — сказал лейтенант. — Ночью под прикрытием огневого вала они форсировали Днестр в самой излучине и блокировали мешками с песком пулеметные точки. Плацдарм-то они захватили, но мы все равно держались. Форт наш двухметровый, железобетонный, только гудит от взрывов. Как налет — мы закрываемся бронеплитами, чтобы сохранить орудие, а немец затихает — открываем амбразуры и бьем по его пехоте. Флангами, сволочь, обошел и оставил нас на расправу своим саперам. Ну, думаем, чорт с ним, пусть себе обходит, наша пехота из глубины подойдет и сбросит его в Днестр, а саперов не подпустим — подступы к доту и с фронта и с тыла простреливаются. На второй день кончились у нас боеприпасы. Закрыли наглухо амбразуры, приготовили гранаты, сидим и ждем контратаки. Три дня просидели, так и не дождались. Все из-за того получилось, что контратаки не было, — уверенно заявил он и на этом закончил свой рассказ.