— Кончено, товарищ командир! — прокричал мне сверху Быковец.

Я вылез из танка. У крайних домов Ольвиополя видны вспышки выстрелов. Вокруг — горящие машины и трупы немцев в наших шинелях. С моста возвращается танк Климова, за ним с южного берега бежит взвод пехоты. Климов докладывает мне, что ни один немец не перешел мост и что наша пехота сейчас займет здесь оборону.

Рядом с танком, у окопчика охранения, лежат, сцепившись в объятиях, толстый немец в красноармейской шинели и тот самый голубоглазый молодой сапер, которого лейтенант назвал при мне по имени и отчеству — Никифор Платонович. Оба мертвы. Из горла немца торчит рукоятка штыка полуавтоматической винтовки, руки его сжимают тонкую шею сапера. Догадываюсь — вот кто закричал: «Немцы»! Смотрю на этого юношу, вспоминаю разговоры о водных преградах, на которые все почему-то возлагают главные надежды, полагая, что они задержат немцев, и думаю: как мало значат эти водные преграды по сравнению с тем, что может сделать один солдат, честно выполняющий свой долг!

— Если бы не он, пропали бы все, — говорил Быковец. Он становится на колени, разжимает клешни немца и отбрасывает его в сторону.

Неподалеку находим тяжело раненого лейтенанта. Рядом с ним — истлевший кусок обрезанного бикфордова шнура.

— Не успел, — едва слышно говорит он.

Прибежавшие с южного берега пехотинцы роют окопы. Прошу их выкопать могилу для молодого сапера на том месте, где стояли наши танки — справа от уманьской дороги, под ветвистой ивой, чтобы она была на виду у всех, кто когда-либо будет переезжать Буг у Первомайска.

Штаба фронта в том селе, где я надеялся его найти, уже не было, и куда он переехал, мне никто не мог сказать. Надо сознаться, что меня это обрадовало. Я решил, что в таком случае, действуя по обстановке, имею полное право вести танки в Одессу, передать их Приморской армии.

Не дожидаясь утра, мы пустились в путь по знакомой одесской дороге через Вознесенск. В Первомайске меня предупредили, что эта дорога перерезана сброшенным немцами авиадесантом, но я поговорил с экипажами танков, и мы пришли к выводу, что десант, должно быть, небольшой, высажен только для того, чтобы поднять панику, и нам не трудно будет разогнать его. Так оно и случилось. Подъехав к высотам, на которых засели немецкие автоматчики, мы дали десяток выстрелов и расчистили себе путь.

В Вознесенск мы прибыли еще до рассвета. Город и все окраины его были забиты войсковыми тылами. Немецкая авиация сбрасывала бомбы в районе вокзала и моста через Буг, но на улицах было сонное царство. Обозники мирно похрапывали на своих подводах и машинах. С трудом пробились мы к реке. Но через мост проехать нельзя было — поток встречных машин создал пробку. Я решил, что придется подремать до зари и нам.

Неподалеку от моста мы увидели тенистый садик и свернули к нему. Садик оказался огородом, на котором почти вплотную стояли подводы и машины, замаскированные срубленными ивовыми ветками. Мы тыкались в темноте со своими двумя танками и полуторкой от одного куста к другому, пугая лошадей пламенем выхлопных труб. Кусты оживали, начинали двигаться, и из них по нашему адресу неслись проклятия. Откуда-то сверху на нас скатился маленький бочкообразный военврач и стал умолять, чтобы мы немедленно убирались отсюда ко всем чертям со своими танками, иначе на его госпиталь сейчас же посыпятся бомбы. Я едва успокоил его, заверив, что мы будем стоять тут на картофельных грядах, не шевелясь.

Подремать не удалось. Мы сидели возле танков, собравшись в кружок, следили за яркосиними ракетами, которые то и дело взвивались в небо, и тихонечко чертыхались. Над головой все время гудели немецкие самолеты.

На соседней подводе кто-то стонал. Вдруг мы услышали обращенную к нам просьбу:

— Танкисты! Дайте папиросу раненому немецкому офицеру.

Я заинтересовался, что это за немец тут, хорошо говорящий по-русски. Оказалось, что он тут не один. На подводах вперемешку с нашими бойцами лежало несколько раненых немцев. Этот был обер-лейтенант. Ему лет пятьдесят, по профессии учитель. В первую мировую войну года три пробыл в русском плену.

— Я немного знаю русских людей, — сказал он, пряча в карман френча папиросу, которую я ему дал.

— Ну и как? — спросил я. — Хорошие люди?

— Люди все одинаковы: и немец и русский — все одинаково хотят жить и все одинаково боятся умереть.

Мои танкисты тоже подходят к подводе, на которой лежит раненый немец, разглядывают его.

— Загибаешь, гражданин, — говорит Быковец.

— Что такое «загибаешь»? — спрашивает немец.

— Не верно говоришь, — он начинает втолковывать немцу, что смерть бывает разная — и хорошая, если с пользой для народа, и одно паскудство, если человек не знает, за что он умирает.

— Все равно, какая смерть, терять жизнь страшно, — упорствует немец.

Разговор становится общим. В нем участвуют и те, кого невидно — подают свой голос из темноты. Танкисты поддерживают Быковца. Немец искренне удивляется:

— Это так просто, ясно для всякий европейский человек, а вы не понимаете!

Быковец говорит:

— Ты мне своей Европой не тычь, она мне ни к чему, — я с Кубани.

— Хорошо, — соглашается немец, — но я задаю вам вопрос: зачем русская армия отступает, когда русский солдат не боится смерти?

Быковец молчит, думает.

— Обожди, вот набьем вам морду, тогда поймете, — говорит он вдруг зло и поворачивается к своему танку.

Разговор на этом заканчивается, все отходят от подводы.

— Вот всегда так, — говорит немец, — один раз у вас сердце мягкое, а другой раз злое.

Никто ему не отвечает. Мои танкисты возмущены, что раненых немцев везут на подводах вместе с нашими бойцами.

На рассвете начался дождь и смыл с неба немецкую авиацию. Мы поспешили перебраться через мост. Лейтенант, регулирующий движение, остановил поток машин, чтобы пропустить нас.

— Ваша переправа у Новой Одессы, но раз с танками — пропускаю в первую очередь, — сказал он. — Побольше бы только танков шло.

На перекрестке нашей и Ново-Одесской дорог нас остановил командующий бронетанковыми войсками соседней армии — бывший начальник автобронетанкового отдела Одесского военного округа.

— Чьи танки? — спросил он.

— Приморской, — ответил я, делая вид, что не знаю его.

Я боялся, что если он узнает меня, то, конечно, догадается, что я веду танки с завода, и сейчас же заберет их.

— Все равно, давай их мне, раз попался в руки, — сказал он и засмеялся: — Хитрый! Думаешь, что я тебя не узнал?

Жалостливо улыбаясь, я стал просить его оставить Эти два несчастных танка для приморцев, уверял его, что это не танки, а хлам, что всю дорогу мучаюсь с ними, но он и слушать не хотел.

— Нет, брат, раз попался мне, прощайся со своими танками. Я каждой машине рад. Не зря мокну тут под дождем.

Пришлось распроститься с экипажами и ехать в Одессу одному на полуторке. А я-то уж радовался, что приведу в Одессу два исправных танка.

Навстречу мне, меся грязь, шли люди с сумками, узлами, саквояжами, чемоданами, а некоторые с одними палками в руках. Это одесситы уходили из родного города.

Начальник нашего автобронетанкового отдела, выслушав мой доклад о командировке, сказал, что платформы с подбитыми танками, застрявшие в Раздельной, уже прибыли в Одессу и выгружаются на «Январке». Он предложил мне сейчас же поехать вместе и выяснить, сколько танков удастся восстановить.

На пути к заводу, возле Одессы-товарной, мы встретили все начальство «Январки». «Январцы» стояли у своего эшелона. Это — уже третий, последний заводской эшелон. Он дошел до Вознесенска и вернулся назад, так как за Вознесенском железная дорога перерезана немцами.

Заводское начальство угрюмо поглядывало на платформы, заваленные станками вперемешку с разной домашней утварью, и на крытые пульмановские вагоны, уже обжитые рабочими семьями, — с деревянными лесенками и бельем, просыхавшим в дверях на веревках.