Наша колонна двигалась через Раздельную. Немецкая авиация ежедневно бомбит эту узловую станцию. Все пути ее забиты эшелонами, стремящимися вырваться на север, в сторону Киева. Когда мы проезжали вдоль железнодорожных путей, мои наблюдатели-добровольцы сразу же заметили платформы с разбитыми танками и стали кричать мне со всех машин:

— Товарищ командир, этот эшелон бы к нам на завод!.. Смотрите, сколько танков!

Я остановил колонну и побежал узнать у сопровождающих эшелон, с какого участка фронта они везут танки и куда везут.

На ближайшей платформе эшелона, невдалеке от которого через путь горели вагоны, я увидел статного танкиста в лоснящейся от масла гимнастерке. Стоя ко мне спиной, он устанавливал на корме танка пулемет.

Я окликнул его, чтобы спросить, где начальник эшелона. Он взглянул на меня искоса, быстро повернулся и с радостным криком «товарищ командир!» спрыгнул с платформы.

Это был Микита Гадючка, которого я потерял вместе с Кривулей, Никитиным и Смирновым в последнем бою. Не думал я уже. что Микита мой жив, а он стоял передо мной целехонький и улыбался во весь рот.

— Ну вот, товарищ командир, довелось и мини побачить шмаленого волка, — сказал Микита.

Прежде чем узнать о судьбе Кривули и Никитина, мне пришлось перетерпеть медлительный рассказ о том, как снаряд попал в башню, как Никитин и Кривуля свалились на него и придавили, но он, не мешкая, вылез из горящей машины через свой люк, вытащил через него же обоих раненых и снял пулемет, потом тушил огонь, потому что жаль было машину и отбивался от пехоты, которая, отступая, наскочила на него, — в общем работал за троих. И только после того как доложил, что огонь затушил, от фашистов отбился и обоих раненых, погрузив на первый возвращавшийся из боя танк, доставил в медсанбат, он, наконец, сказал;

— Товарищ Кривуля в тяжелом состоянии — в грудь навылет, но жить будет… Никитин тоже выживет, — добавил он уверенно.

О Смирнове он явно умалчивал, а на мой вопрос о нем промычал что-то непонятное. Зная, что Микита никогда не скажет прямо о боевом товарище, что тот убит, а начнет крутить вокруг да около, я решил, что Смирнов погиб, но тут вдруг увидел его вылезавшего из-под платформы.

Оказалось, что Смирнов отделался легким ранением, но остальные члены его экипажа погибли. Вот почему Микита не отвечал прямо на мой вопрос. Я уже заметил, что если в каком-нибудь экипаже после боя остается в живых только один человек, Микита почему-то считает неудобным говорить о нем. Тут у него какая-то особая, своя точка зрения.

Эшелон с подбитыми танками, «катафалк», как назвал его Микита, стоял уже в Раздельной вторые сутки, и неизвестно было, когда его смогут протолкнуть дальше на Киев, по назначенному маршруту. Поэтому мое предложение переадресовать эшелон в Одессу не вызвало никаких возражений ни у начальника эшелона, ни у коменданта станции.

Дав необходимые указания начальнику эшелона и вручив ему для передачи в штаб округа объяснительную записку, я вернулся к своей колонне.

В Первомайск мы пришли вечером 20 июля. В штабе фронта меня принял командующий бронетанковыми войсками.

— Мастерские кстати в самый раз, нужны позарез, — обрадовался генерал.

О танках для Приморской армии командующий промолчал, хотя я начал именно с этого.

Он велел мне оставить пять летучек при штабе фронта, а десять отвести на станцию Вапнярка в Н-ское соединение.

Об этом танковом соединении я уже много слышал. Ходили легенды о пограничных боях, которые оно вело на Пруте под местечком Рош. Говорили, что это соединение обескровило целую армию противника и вынудило ее перейти к обороне. Вот почему я с особым интересом ехал туда. Мне кажется, что сейчас, для того чтобы найти пружину, двигающую события, нужно прежде всего приглядываться к тем, кто успешно воюет.

То, что мы увидели по дороге к Вапнярке, свидетельствовало о больших изменениях в обстановке фронта. С трудом удалось нам вырваться из встречного потока машин, подвод, армейских и колхозных, эмтээсовских и совхозных тракторов с комбайнами, косилками и молотилками на прицепе, гуртов скота всех видов, арб, нагруженных молочными бидонами и ведрами.

Наши громоздкие машины, облепленные парнями в гражданской одежде, наперекор всему потоку двигавшиеся на запад, привлекали всеобщее внимание. Когда мы пробивались через последние колонны, один молоденький лейтенант подошел ко мне и спросил на ухо: «Это что, партизанский десант в тыл?» Мой недоумевающий взгляд нисколько не смутил его. Он что-то многозначительно промычал и заявил, что тоже пошел бы в партизаны, если бы командование только разрешило. Я не стал ему объяснять, что наши парни едут в гражданской одежде только потому, что мы не успели их обмундировать, и что в машинах не рации, а токарные станки.

Вот и село Шараповка, до Вапнярки осталось не больше пяти километров. Здесь тишина. Если бы не пожар, густой, маслянистый дым которого поднимался на окраине села исполинским черным грибом с рыжевато-медной верхушкой и такими же краями да сплошная завеса дыма, закрывавшая горизонт западнее села, у Вапнярки, и подумать нельзя было бы, что фронт близко.

На окраине села нам просигналили «остановись». Капитан-танкист, подбежав ко мне, спросил:

— Вы куда?

— На Вапнярку, — ответил я.

Он засмеялся:

— Немецкие танки едете ремонтировать, что ли?

Мое объяснение прервал свист снаряда, пролетевшего вдоль улицы со стороны станции. За первым снарядом полетел второй.

— Скорей убирайте свои скворешни назад, за дома, а то испортите мне всю обедню, — сказал капитан и пояснил: — Для паники стреляют, не знают, что здесь танки.

Разместив летучки в садах, я вернулся к этому капитану, чтобы выяснить у него обстановку.

Теперь по селу рвались уже мины, а над садами кружились немецкие истребители-разведчики. Капитан был во дворе, у замаскированного ветками танка Т-26, пушка которого из-за угла саманного сарая была направлена на свекловичное поле. Это поле начиналось за следующим домом и тянулось километра на полтора до леска.

Я подошел к капитану, но не успел обратиться к нему, как очутился в погребе, в который затолкал меня этот же решительно-быстрый командир. Вслед за нами в яму втиснулись два молоденьких командира. Сквозь грохот взрывов, колыхавших над нами земляную крышку, я услышал рядом с собой негромкий, веселый голос капитана:

— Ну, товарищи штабисты, началось искушение. Ишь как свирепствуют! Скоро в атаку пойдут… Главное, дорогуша, — продолжал он так же спокойно, но уже другим, сердечным тоном, обращаясь к одному из молоденьких командиров, тоже капитану, своему начштаба, как нетрудно было догадаться, — главное, чтобы ни одна машина не выдала своего присутствия в селе. Загорелась, так пусть себе и горит на месте, а люди сидят в ямах молча… Еще одно, дорогуша, — посматривайте, чтобы немцы не обошли нас дорогой, с леска.

Начальник штаба выскочил из погреба. На его место сейчас же кубарем вкатился, придавив меня к стенке, другой командир. Вновь явившийся радостно доложил капитану, что к той немецкой колонне, которая задержалась у станционных складов, подошли еще две большие колонны артиллерии на тягачах, остановились рядом и все солдаты побежали к складам.

— Чудесно! — сказал капитан. — Продолжайте вести наблюдение, я сейчас поднимусь к вам.

— Извините, полюбопытствую, откуда и зачем прибыли? — спросил капитан.

Выслушав меня, он сказал:

— Прибыли вы по назначению, правильно прибыли, но обстановка теперь на месте не стоит. — Козырнув, он протянул мне руку: — капитан Потьехов.

Крыша над нами продолжала вздрагивать, со стенок обсыпалась земля. Мне хотелось выглянуть из этой темной ямы, посмотреть, что происходит вокруг, но капитана это как будто совсем не интересовало. Он стал подробно рассказывать мне о том, как это случилось, что я застал здесь не все соединение, а только один его батальон Т-26 и что, собственно говоря, это и есть все, что имеет соединение, если не считать еще одного батальона БТ, воюющего за сто километров, в стороне.