Многих из присутствовавших Антон Васильевич знал с детства, и сейчас, с трибуны, он разговаривал с ними, как дома с родными.

Ведь для него дом и завод давно уже неотделимы. Одни и те же люди собирались и на его семейные праздники, и на цеховые производственные совещания, которые летом обыкновенно продолжались в саду Разумовских. А теперь они все вместе шли в ополчение.

Как насторожилась Одесса! Домохозяйки по призыву горсовета обязались превратить каждый дом в ловушку для проникших в город агентов врага. День и ночь сидят они у своих подъездов и ворот, зорко следят за всеми прохожими. Вечером, когда я возвращаюсь к себе на Вагнеровский переулок, у первого же дома дежурная, если она не знает меня в лицо, обязательно спросит, куда я иду, и сейчас же по всему переулку начинается перекличка дежурных, передающих одна другой: «В дом номер четыре». И не пытайтесь итти дальше того дома, номер которого назвали, иначе будете подвергнуты перекрестному допросу дежурных и всех их домочадцев, высыпавших на улицу.

Сегодня уже на углу Вагнеровского я услышал от бежавших по переулку ребятишек, что «в пятом номере попался шпион». Оказалось, что это — Кривуля, прилетевший из Кировограда на самолете. Я сам записал ему в блокнот свой адрес. Его подвел мой почерк: вместо «4» Кривуля прочел «7», а в переулке всего пять номеров. Этого было достаточно, чтобы вызвать подозрение у дежурных.

Кривуля стоял, окруженный толпой, ожидавшей патруля, за которым были посланы ребятишки. Мне с трудом удалось его выручить.

Растянувшись в моей комнате на коротком диване, задрав голые ноги на спинку кресла, Кривуля восхищался всем, что ему попадало на глаза.

— Эх, и квартирка же! Вот если бы в танке так было!

Он шевелил от удовольствия большими пальцами ног и рассказывал о своих делах.

Не прошло еще недели, как мы с ним расстались, а Кривуля уже успел за это время побывать в Харькове. В Кировограде не оказалось запасных частей. Он полетел в Харьков, привез на самолете все, что надо было для ремонта, и сейчас три из пяти доставленных нами на завод машин уже в боевой готовности.

— Хлопцы велели кланяться. Все здоровы, рвутся в бой, и я прилетел за их судьбой, — закончил он свое сообщение неожиданной рифмой.

Для этого прилетать не надо было — Кривуля мог нужные указания получить по телефону. Но ведь в Одессе у него любимая — та прекрасная Маша, с которой он познакомился на танцплощадке!

Конечно, перед тем, как зайти ко мне, Кривуля уже повидался со своей любимой.

— Чего терять время, когда оно на четвертой скорости летит и все меньше остается его впереди, — говорил он, шутливо жалуясь на свою судьбу: на этот раз Маша не пожелала с ним танцевать — в такое время веселиться! — а ему, бедняге, так хотелось еще разок сходить с ней на танцплощадку.

— Ну, а твоя как? — спросил Кривуля и был очень огорчен за меня, узнав, что моя невеста в первые же дни войны уехала из Одессы и что я даже не знаю, где она сейчас.

Утром Кривуля вылетел обратно в Кировоград с приказом отправить три отремонтированных танка в Н-скую часть под Кишинев. За час до его вылета из Первомайска по телефону сообщили, что готово десять танкеток Т-37, моих старых знакомых, с которыми я встретил войну на границе. В штабе округа мне приказали отправить эти танкетки в ту же часть. Было решено, что я сам поведу их из Первомайска, в Кишиневе встречусь с Кривулей и дальше поведем уже машины вместе. Заодно мне поручили точно установить во всех танковых и механизированных частях, воевавших на Пруте, количество танков, требующих ремонта.

В полдень одиннадцатого июля десять сопровождаемых мною танкеток были уже на южной окраине Кишинева. В садах у дороги на Унгены, где по уговору должен был ожидать нас Кривуля со своими танками БТ, я увидел двух военных, посменно пыхтевших у ветхого «козлика» — легковой машины из первых образцов горьковского завода. На одном из них была танкистская фуражка. Я кинулся к нему спросить, не знает ли он, где сейчас Н-ская часть и не видел ли он где-нибудь тут, в садах, три наших БТ.

— Вот и академию окончили, а не можем тронуть с места этого упрямого козла! — страдальчески вздохнув, сокрушенно-весело сказал он и стал протирать запотевшие очки.

Где-то я видел это добродушно-умное лицо, к которому больше бы шла мягкая шляпа, чем военная фуражка, но вспомнил я только тогда, когда он, проверив мои документы, отрекомендовался. Это был помощник начальника политотдела округа по комсомолу, батальонный комиссар Костяхин, недавно окончивший военно-политическую академию. Мне повезло. Костяхин сейчас едет в корпус, в состав которого входит Н-ская часть. Он только утром приехал из Унген, где видел эту часть на марше в район Бельцы, и теперь догоняет ее.

— Да не так-то это легко, — сказал он и с комичной гримасой посмотрел на «козлика». — Чужая машина упирается. Мою «эмку» авиация по дороге сюда расклевала, придется, видимо, башнером на вашем БТ ехать.

Три наши «бэтушки» оказались тут же в саду, за домом. Кривуля стоял на корме танка и читал собравшимся вокруг машины танкистам что-то написанное на небольшом листе:

— И какой из тебя рыцарь, когда ты голой ж… ежа не убьешь…

Гадючка, чинно приветствуя меня, сказал извиняющимся тоном:

— Це, товарищ старший лейтенант, як запорожцы турецкому султану. В общем послание Гитлеру.

Микита, видимо, извинялся за грубоватый стиль этого послания.

— Собственное сочинение нашего ядовитого механика, — смеясь, доложил Никитин.

— Шоб хлопцы не скучали, — сказал Гадючка.

Днем выехать из Кишинева нельзя было: шоссе непрерывно патрулировали немецкие одномоторные бомбардировщики. Нахально снижаясь, они гонялись за отдельными машинами и даже за одиночными бойцам Мы двинулись на Бельцы уже под вечер и решили ехать всю ночь, чтобы к утру прибыть в дивизию. Костяхин сел на мой «пикап» и повел нашу объединенную колонну по хорошо знакомой ему дороге. Она то поднималась на гребень, то опускалась в темный провал лощины.

Приходилось часто съезжать на обочины, за какое-нибудь укрытие, или отсиживаться в изгибах лощин — немецкие бомбардировщики то и дело вешали над шоссе «фонари». Костяхин удивлялся такой активности немце в ночное время. Недавно еще, говорил он, по этому шоссе ночью можно было ехать свободно.

— Вероятно, начинают, — высказал он свои подозрения. — Хотят, должно быть, на Сороки прорваться. Вот почему и переброшена туда наша часть!

Во время томительных отсидок Костяхин рассказывает мне о фронтовых делах на участках Приморской группы и соседней с ней армии. Оказывается, немецко-румынские войска уже много раз форсировали Прут и пытались с хода развить наступление, но наши части неизменно сбрасывают их в реку или, отрезав от неё, уничтожают со всеми доспехами.

— Это что, намеренная тактика: дать возможность переправиться, а потом уничтожить? — спросил я.

— Думаю, что больше вынужденная, — ответил он. — Нельзя создать сплошную оборону, если дивизия растянулась на тридцать пять километров и имеет против себя втрое превосходящие силы. Да это еще что! А вот Чапаевская дивизия растянулась на сорок пять километров и имеет против себя четыре дивизии да плюс к этому танк и отдельные части. Пятикратное превосходство! Это дает противнику возможность предпринимать бесконечные попытки форсировать реку между узлами нашей обороны. Мы не мешаем, а даже поощряем. В этом вся соль.

Я сказал, что игра мне кажется очень рискованной: ведь Прут здесь главный рубеж нашей обороны; если потеряем ее, трудно будет удержаться до Днестра.

— Испытанная старина: разделяй сильного и бей по частям, — сказал Костяхин. — Все сразу не перейдут Прут, а отдельные части мы бьем сильным подвижным резервом. Конечно, это временная тактика: пока не подойдет помощь для наступления, — уверенно добавил он.

К рассвету мы сделали сто пятьдесят километров, оставив позади Бельцы. Немецкая авиация вновь появляется на шоссе и, хотя небо уже бледнеет, продолжает развешивать «фонари». Мы спускаемся с шоссе вниз, едем проселочной дорогой, которая тянется лесной лощиной. Здесь еще совсем темно, кажется, что наступившее утро осталось где-то позади и снова надвигается ночь.