Вернувшись с дежурства на южной опушке леса, Микита, не находя себе места, как неприкаянный бродит вокруг машины: то заглянет внутрь, то включит свет и посмотрит на приборы, то попробует рычаги, то начнет замеривать остаток горючего, хотя не раз уже делал это. И все время качает головой, бормочет под нос. Как будто что-то мучает его, он хочет сказать, но не решается. Это так не похоже на нашего механика. Не понимаю, что с ним происходит. В бою он в самые критические минуты мог острить, язвить, задористо завязывал перепалку с Никитиным и при этом всегда оставлял за собой последнее слово. Но после того как мы отделились от дивизии, его узнать нельзя. Неужели запаниковал?

Я замечаю, что Кривуля, который сегодня в дороге уже не раз раздраженно прикрикивал на Микиту, тоже удивленно поглядывал на него. Вот кем я не перестаю восхищаться! В какой бы обстановке мы ни были, всюду оказывается, что Кривуля тут самый необходимый человек. Просто поразительно: он моложе почти всех нас, на вид совсем мальчишка, да и сам, видимо, считает себя мальчишкой, говорит о себе всегда как-то легкомысленно, а в деле многие бывалые солдаты могут у него поучиться. Сколько раз, когда нужны сметливый ум, сноровка или просто житейская практика, он выручал нас. Так и сейчас. Меня очень беспокоило, что наши раненые, корчившиеся на танках в самых неудобных позах и, должно быть, испытывавшие страшные мучения при тряске, не имеют никакой медицинской помощи. Но только мы остановились в лесу, как смотрю — Кривуля уже занялся ранеными: кого-то разбинтовывает, осматривает рану и по всему видно, что и в этом деле он не профан, во всяком случае санинструктора-то уж заменит. Ни бинтов, ни иоду у нас нет. Он и слова не сказал об этом. Взял заправочное ведро, нацедил из машины бензину и начал промывать загноившиеся раны. Можно подумать, что ему уже не раз приходилось использовать бензин и заправочное ведро в медицинских целях.

Откуда у него все это, где и когда он успел набраться опыта? Не может быть, что три месяца финской кампании — единственная практика войны у Кривули — дали ему такое преимущество над нами.

Беспокойно снуя вокруг машины, Микита задел ногой и чуть не опрокинул ведро с бензином. Кривуля не выдерживает:

— Скажи, пожалуйста, какие тебя родимцы мучают сегодня? Брось, надоел уже. Целый день бубнишь чего-то себе под нос. Сядь, успокойся.

Микита покорно усаживается на крыло машины, отворачивается от Кривули, который продолжает промывать раны лежащих на танке бойцов. Несколько минут механик обиженно молчит и вдруг вскакивает:

— Извините, товарищ младший политрук, вот я вам один вопрос задам. Ще на курсах трактористов меня учили: техника решает все. А где наша техника? Десять дней всего провоевали, а в дивизии осталось два танка, так и из тех же зробили санитарные машины. Может, я чего тут недопонимаю, так разъясните мне, втолкуйте в голову: що теперь с танкистами буде?

Я вижу, все насторожились, раненые подняли головы, ждут, что скажет Кривуля. Хватит ли у нас танков в тылу, чтобы все безмашинные танкисты получили новые машины? А если не хватит — что тогда, как будем воевать дальше без танков?

— Ох, Гадючка, Гадючка, недаром у тебя фамилия такая ядовитая,— говорит Кривуля.

— От самого себя не спрячешься,— волнуется Микита.— Я к технике привык. Без техники для меня не война, а одно мучение. Чи мы волки, що ховаемся в лесу от дневного света, от живой людины, чи мыши, як каже товарищ колхозник. И где? — У себя же дома. Тошно подумать...

— Это все с молока,— смеется Кривуля.— Кувшинчик лишний хватил, вот тебя от него и разбирает.

После четырехдневной голодухи сегодня утром в одном хуторе мы опорожнили все кувшины, вытащенные из погребов сердобольными крестьянками, за что в дороге пришлось расплачиваться неимоверными страданиями при каждом толчке машины.

Из дальнейшего разговора мне становится ясно, что происходит с Гадючкой. Дело не в том, что для Гадючки на войне без техники одно мучение, как он выражается, хотя и в этом много правды, а в том, что, когда мы сражались, все было ясно и просто, всеми нами владел один помысел — выполнить свой долг, и в боевой обстановке, требовавшей высшего напряжения всех человеческих способностей, некогда было раздумывать, что и отчего, а сейчас эти вопросы встали. Нет, Гадючка не паникует, он просто не может механически принимать происходящее как свыше данное, независимое от него — это против его существа,— он чувствует себя виновником и никак не может понять, в чем состоит его вина. Вот что мучает механика. Это мучает всех нас. Кривуля так и понял его. Не отвечая на ядовитый вопрос, что теперь будет с танкистами, он перевел разговор на тему о том, что «в жизни и на войне, как на длинной ниве, все может случиться», что война застала нас на дороге, «из-за угла», а все-таки под Дубно мы набили Клейсту морду, и крепко набили.

Да, еще вчера я говорил себе, что хотя за десять дней войны мы и оказались далеко от границы, результаты боев утешительны для нас: ведь потери противника под Дубно не менее чем в два раза превосходят наши. «Если с такими же результатами идут бои на всех участках фронта, это вскоре коренным образом изменит положение»,— думал я. Но вот эти два танка, последние два танка, с которыми мы прячемся в лесу, снова подымают передо мной проклятый вопрос. Они с такой же очевидностью свидетельствуют о тяжести происшедшего, с какой, должно быть, для моряков, потерпевших кораблекрушение, свидетельствуют о том же выброшенные на пустынный берег обломки их корабля.

Под вечер Никитин, вернувшись с наблюдательного поста, привел с собой девушку, убежавшую из села. От нее мы узнали, что в село вошло пять немецких танков «чуть поменьше ваших», как она оказала, и что немцы перепились, безобразничают и охальничают. Сначала девушка всхлипывала, прикрывая рукой разорванную на груди кофточку, но не прошло и нескольких минут, как она уже бойко отвечала на наши вопросы и даже кокетничала с Кривулей, который с серьезным видом убеждал ее, что она вовсе не случайно встретила нас здесь, что мы только ее и поджидали.

У Кривули тут же возник смелый план, в осуществлении которого эта девушка должна была оказать нам существенную помощь: Надо воспользоваться тем, что фашисты пьянствуют, не дожидаясь ночи, внезапным ударом прорваться через село и мимоходом уничтожить немецкие танки. Успех этого плана зависел от того, сумеем ли мы снять часовых, стоящих у моста, раньше, чем они поднимут тревогу. Следовательно, надо отвлечь их внимание. Это-то и должна была сделать девушка. Кривуля разъяснил ей, что от нее требуется, и пообещал за это прокатить на танке до следующего села, где живут ее родственники. Она охотно согласилась и так быстро вошла в предназначенную ей роль, как будто только для того, чтобы сыграть эту роль, она и прибежала к нам в лес.

Мне кажется, что эта девушка совсем еще не почувствовала того, что происходит. Для нее фашист еще не страшный враг, несущий смерть и опустошение, а просто пьяный охальник, от которого можно спрятаться. Больно наблюдать такую наивность, а мне уже не раз приходилось наблюдать ее среди наших молодых соотечественников в этом краю, недавно ставшем советским, в этих глухих селах и хуторах, пока еще серьезно не задетых войной.

— Только вот что,— сказал Кривуля, когда механики завели моторы.— Сам погибай, но товарища выручай из беды.

Я понял, что он напоминал экипажу присягу не потому, что боялся, как бы они ее не забыли, он хотел подбодрить раненых, которым предстояло прорываться, будучи не защищенными от огня противника броней, прикрывавшей экипажи. Единственное, что мы могли сделать, это замаскировать раненых зеленью. Тут экипажи постарались: так замаскировали раненых, что уже в нескольких шагах от танка их не было видно.

Девушка пошла вперед, неся на спине узел разного тряпья, собранного и связанного Никитиным. Достигнув окраины села, мы выдвинулись из-за углового дома. Девушка была уже на мосту. То, что мы увидели, заставило нас раскаяться в своей затее. Один из часовых, закинув автомат за спину, тащил девушку к реке, должно быть, под мост, а другой подталкивал ее.