— Самолет на земле у рощи,— докладывает механик.

— Вижу! — отвечаю я и стреляю по самолету, вокруг которого суетились люди, тянули его за крылья, видимо, поворачивали.

— Разрыва не бачу,— докладывает Гадючка.

Не пойму, в чем дело, стреляю опять, и Гадючка опять иронизирует:

— Разрыва не бачу.

Земля под самолетом как будто брызжет, но разрыва действительно нет. Волнуюсь, беру прицел на нитку выше.

— А чем стреляете, заряжающий? — спрашивает вдруг Гадючка у Никитина.

Я спохватился и сообразил, что в горячке забыл дать команду «Осколочным заряжай», и ясно, что Никитин заряжал бронебойным. Поправив свою ошибку, я выстрелил третий раз. Облако разрыва, наконец, закучерявилось, но было уже поздно. Самолет, вырулив на шоссе, с короткого разбега оторвался от земли.

Гадючка буквально взвыл с досады. Виноват я, но этот хитрец по своему обыкновению все свалил на Никитина — из уважения к командиру, а стрелы-то, конечно, направлены в меня. На этот раз обошлось без перепалки — Никитин не мог защищаться, тоже из уважения к командиру.

— Ну, пропал, теперь у него второй козырь,— сказал он мне тихо.

Ему пришлось признать законным требование возмущенного механика искупить свою вину по крайней мере тремя фашистскими танками.

— Иначе шапки врозь, и конец нашей компании,— сказал Гадючка.

— Добре,—миролюбиво ответил Никитин.

Несмотря па постоянную пикировку, наша «компания» становится все дружнее, и мы уже во время боя чувствуем себя в танке, как дома.

Пока наш экипаж занимался самолетом, другие экипажи успели поджечь несколько автомашин на северной окраине Подлуже и таким образом закрыть немцам выход из села. Это оказалось вовремя, так как наши танки, которые мы обогнали под Птычей, выскочив из-за леса, уже ворвались в Подлуже. Мы поспешили к выходу из села, чтобы закупорить его прочнее, и, став за домами, открыли огонь по группе вражеских танков, стремившихся вырваться из тесной улицы на простор шоссе. Их гнал наш Т-34. Его пушка то появлялась между домами, посылая снаряд за снарядом в хвост немецкой колонны, то вдруг скрывалась.

Когда мы подбили один за другим два передних танка и остальные шарахнулись к железной дороге, оставив на шоссе несколько следовавших в середине колонны легковых машин, я увидел в башне Т-34 Попеля. Преградив своим танком шоссе, он кричал:

— Господа офицеры, «ком хир», или вы думаете, что у нас лакеи есть открывать вам дверцы?

Офицеры вылезали из машин один за другим и, подняв руки, шли к танку Попеля. Последним вылез из красивой легковой машины высокий офицер с маленькой головкой на длинной шее. По окантовке фуражки и погонам все сразу определили: генерал.

Его картинная поза — он прошел мимо нас, закинув руки назад,— развеселила нашего механика:

— Ого! Вот так гусак! — говорил он, потирая от удовольствия руки.

Но когда Микита узнал, что нами захвачен весь штаб 14-й танковой дивизии немцев и не хватает только самого командира дивизии, генерала Мильче, улетевшего на том самом самолете, который мы упустили, настроение его резко изменилось, и чего только не пришлось выслушать бедному Никитину за то, что заряжал бронебойными вместо осколочных. Гадючка, призывая меня в свидетели, требовал подтверждения, что долг за Никитиным увеличился, что к трем танкам за самолет надо прибавить еще один за упущенного по его вине генерала.

— Слышите? — спросил я отмалчивающегося Никитина.

— Слышу! — ответил он.— И без его морали досада сосет под ложечкой. Долг так долг! Отдам сполна и даже с лихвой, только пусть работает механик и рычагами так же, как языком...

Это обещало новую вспышку красноречия Микиты, но тут подошла рота Т-34 во главе с Волковым, и Попель, узнав от него, что часть немецкой колонны прорвалась на Дубно, крикнул, обращаясь ко всем:

— Э, хлопцы, мабуть, догонять надо?

Я выругал себя за то, что задержался около этих немцев, дал команду: «Вперед, четвертая», и мы полетели на Дубно.

За нашим взводом, машина за машиной, не отставая, шли танки Волкова. На краю города, у озер, мы спугнули немецкую пехоту, поспешно ковырявшую лопатами землю, обойдя Дубно с запада по шоссе, смяли колонну автомашин, выскочили на северную окраину города и врезались у моста через Икву в хвост пехотной колонны врага, спокойно маршировавшей по шоссе на Ровно.

Посреди моста одна за другой вспыхнули три автомашины, огневая пробка закупорила мост, немцы бросились с шоссе врассыпную и стали кидаться в реку. Я услышал рядом чей-то раскатистый смех и, оглянувшись, увидел Попеля, сидевшего на башне танка. Подмигнув нам, он показал смеющимися глазами на гитлеровцев, тонущих и воющих в полноводной Икве, и закричал:

— Ишь, купаться захотели, их благородия, господа будущие помещики. Жарко ходить по советской земле? Еще жарче будет!

Я тоже смеюсь, кричу, кричат и хохочут все, и те, которые выглядывают из башни, и те, которые сидят в танках, и те, которые, выскочив из своих машин, гонят от берега толпу фашистов, испугавшихся воплей тонущих и поспешивших вылезти из воды.

Подавшись вперед и показывая рукой на пловцов, приближающихся к противоположному берегу, Попель кричит:

— Дайте им жару! Не жалейте, хлопцы, пару для гостей. Хай учатся, як в нашей воде пузыри пускать!

Со всех сторон застучали пулеметы. С восточного берега по мосту ударила с перелетом батарея.

Никто из гитлеровцев, кинувшихся в Икву у моста, не вышел на тот берег, но дальше, уже в черте города, до батальона пехоты все-таки перебралось через реку. Противник занял оборону на восточном берегу.

Поставив в прикрытие у моста взвод Т-34 и взвод КВ в роще против моста, Попель повел нас через Дубно обратно в Подлуже, где уже располагался штаб нашего передового отряда. День был хмурый, моросило, но к вечеру тучи разошлись, и солнышко, садясь, улыбнулось нам ободряюще. Мы проходим тихий древний город, с одной фабричной трубой, окруженный лугами и плесами полноводной Иквьк. На нем уже лежит печать войны. На западной окраине несколько больших зданий окутано дымом. Костел зияет сорванными с петель дверями. В центре города мостовая усеяна битым стеклом витрин. На тротуарах лежат тела убитых жителей.

Итог первого боевого дня передового отряда неплохой: разгромлена на марше 14-я танковая дивизия немцев, взято несколько десятков исправных танков и сотни пленных, занят и удерживается рубеж протяжением в двадцать километров: Иване-Пусте, Верба, Птыча, Подлуже, Дубно.

Как показывают пленные офицеры, у Клейста в нашем направлении действуют четыре дивизии, только вчера введенные в прорыв. Их задача: захватить переправы на реке Иква, при поддержке авиации выйти на оперативные просторы в направлении Кременца и Ровно, нарушить тыл нашей армии, форсированным маршем идти до Днепра, захватить днепровские мосты и тем самым завершить окружение советских войск в Правобережной Украине. Все это должно быть сделано за две недели. Захваченный нами в плен начальник штаба дивизии твердо уверен в успехе. Оказывается, вчера утром им было уже известно, что корпус генерала Рябышева движется на Дубно. Легкобронетанковая дивизия прикрытия Клейста, с которой мы вчера вели бой, обескровлена, но все же она задержала наше продвижение. Клейст этим воспользовался и опередил нас своей 14-й дивизией с южного направления и 18-й, прошедшей на Ровно,— с северного.

Я поделился с Кривулей этими сведениями, и мы обменялись с ним мнениями по поводу осуществляемого нами замысла фронта уничтожить армию Клейста. Мнения наши сошлись: несмотря на все преимущества, которые имеет Клейст, он будет уничтожен.

Первые дни — не в счет. Гитлеровцы ворвались на нашу территорию, мы гонялись за ними, не зная, в каком направлении они идут, а теперь знаем, видим их и каждый раз, когда настигаем, они уходят побитые. Значит, фашистам далеко не уйти — поймаем всех в мешок, вместе с их Клейстом.

К этому же выводу приходит и мой экипаж за ужином, выпивая бордо, найденной под сиденьями немецких штабных машин. Никитин и Гадючка, забыв про упущенный самолет и улетевшего генерала, едят из одной консервной банки и подносят друг другу вино в крышке танкового термоса.