— Планирую гордиться ей долго и счастливо, только для этого мне понадобится ненадолго отлучиться из дворца, — широко улыбнулся Ланс, поворачиваясь ко мне — и вдруг сорвался с места.

Но конечной цели его спешки я не рассмотрела. В отличие от стремительно приближающейся столешницы.

Простой народ не желал долго горевать по покойным — и в день коронации перед Летним дворцом собралась добрая половина Арвиали. Пришлось все-таки приказать выкатить несколько бочек с молодым вином и выставить придворных музыкантов в парк, невзирая на все стенания про губительное солнце и повышенную влажность. Не прошло и получаса, как с площади зазвучали народные песни, то и дело прерываемые выкриками лоточников.

— Нервничаешь? — бдительно поинтересовался подошедший со спины Ланс, приобняв меня за плечи, и тоже выглянул в окно.

После обморока он, кажется, вообразил меня хрустальной. Я воспринимала это спокойно: во-первых, отлично понимала, что долго беречь меня не получится даже у него, а во-вторых, и правда чувствовала себя так, словно в голове у меня — тяжелый и звонкий зеленоватый хрусталь. Того сорта, что скорее оставит вмятину в полу, нежели разобьется при падении.

— Нервничаю, — подтвердила я, накрыв его ладонь пальцами. Фамильный перстень ощутимо царапнул кожу, и я очень старалась не думать о том, что его недавно сняли с покойника. С превеликим, надо отметить, трудом. — А ты?

— А я очень надеюсь, что ты не станешь задавать провокационных вопросов. Не может же будущий король признаться тебе, что уже все ногти сгрыз!

Я бледно усмехнулась. Ногти, как и Ланс в целом, выглядели безупречно — а я никак не могла перестать бесплодно беситься из-за того, что нам пришлось угробить несколько часов на пляски с пилочками и гримом вместо того, чтобы продумать меры безопасности. Ланс вдобавок не спал прошлой ночью — исчез прямо из постели, едва убедившись, что я улеглась и оставила в покое свои записи. Вернулся только днем, пропахший йодом и солью, и тотчас умчался по неотложным королевским делам. Увидеться удалось только сейчас — а через четверть часа ему предстояло выйти на террасу дворца и принять свою корону.

— Ты сделал, что собирался, с яхтой? — спросила я, прикрыв глаза.

— Нет, — преспокойно отозвался он и, дождавшись, когда я дернусь и обернусь к нему, сграбастал в охапку и со вкусом поцеловал. Вырваться не получилось (а потом еще и расхотелось), и я сердито прикусила его губу. — Расслабься, я сделал лучше, — рассмеялся он, уткнувшись лбом в мой лоб. Его глаза оказались напротив моих — чернильно-черные, шальные, весело сощуренные. — Все будет хорошо. Верь мне, Лави.

И я почему-то поверила. Как последняя дура. Как всегда.

— Ну, смотри, — пробурчала я, позволив притиснуть себя к стеклу. — Ты обещал.

Хотя, наверное, должна была понимать, что в такой ситуации мужчина наобещает что угодно и даже вдвое больше…

Вблизи неразборчивый гул толпы все-таки слился в какую-то разухабистую песенку непристойного содержания, быстро захлебнувшуюся в восторженных воплях, когда Ланс шагнул на белоснежную дворцовую террасу. Его никто не представил — народ догадался и сам: уж если нужно было выделиться, Ланс ухитрился проделывать это с непринужденным изяществом. Даже умудренные опытом придворные, выстроившиеся вдоль балюстрад, выглядели так, словно инфернальный светооператор всенародной постановки погрузил их в тень.

А Ланс вышел из прохладной залы, чуть прищурившись на вечернее солнышко, будто специально для будущего короля залившее дворцовую террасу червонным золотом, выпрямился — и улыбнулся, как умел только он. Светло и искренне.

Крики в толпе приобрели знакомый оттенок истерического восторга. Никто не представлял, какой из Ланса выйдет правитель, он еще не произнес ни слова, не принес ни одной клятвы, — шелликот нам ним пошути, он и корону-то принять не успел! — но им уже восхищались. Просто за то, как высокая фигура в традиционном черном камзоле смотрелась на залитой закатным солнцем беломраморной террасе.

На мгновение я остро пожалела, что так и не решилась попросить его попозировать для портрета. Теперь-то у него вряд ли будет на это время… как и у меня самой.

Я сделала знак оркестру, и над парком повисла тишина. На площади это заметили не сразу, но не прошло и пары минут, как Арвиаль застыла в тишине благоговейного ожидания.

Корона Далеон-Тара больше всего напоминала круг спутанных водорослей, отлитых из золота, и выглядела весьма специфично что на церемониальной пурпурной подушке с кистями, что в руках у чуть бледноватого от осознания торжественности момента герцога Остальда Талион-Тар.

Зато на Лансе — смотрелась так, словно всегда там была. Даже оттенок золота оказался похож на цвет его волос, отчего в лучах заходящего солнца казалось, будто корона приросла к голове.

Тем не менее, с колен Его Величество поднялся с неестественно прямой спиной и напряженной шеей. Застыл на мгновение, привыкая к ощущениям, перебросился парой слов с Остальдом, заставив его поперхнуться неуместным смешком, — и обернулся к толпе.

— Волей древней крови и силы, Его Величество Ланс Первый! — зычно провозгласил герольд.

Наверно, только я заметила, как благожелательная улыбка Ланса едва не переплавилась в кривую усмешку. Да, его мать, выбирая имя, явно не рассчитывала, что однажды его будут кричать на всю страну — иначе выбрала бы что-нибудь с большим количеством гласных…

Но народ это предсказуемо не волновало. Гул нарастал, как шум морских волн перед штормом, — пока не обратился в непрекращающийся рокот, громовыми раскатами охвативший город. Люди кричали вразнобой: имена, пожелания и требования; кто-то орал и просто так, от избытка чувств и вина. На лицах придворных значился тот же беспричинно-благоговейный восторг, что царил над площадью.

Ланс стоял на террасе, в червонно-золотом пятне закатного света, и улыбался своей невозможной улыбкой волшебного фейри, незаметно натягивая рукава камзола на выглянувшую черноту подкожных узоров, — пока вопли не стали стихать сами собой. Ему не пришлось останавливать собравшихся ни жестом, ни криком, — тишина воцарилась над площадью сама собой, будто весь город затаил дыхание. Ланс выдержал паузу и заговорил. По обыкновению, негромко и проникновенно, словно хотел бы обнять за плечи каждого человека на площади и сказать только ему одному, лично:

— Я понимаю, что я — вовсе не тот, кого вы ждали и на кого надеялись. К этой короне готовили моего брата, не меня.

Дворяне, выстроившиеся вдоль балюстрад, опускали глаза, глотая протесты, согласие и порушенные надежды. Ланс милостиво смотрел куда-то вдаль, позволяя им сохранить лицо. Он уже не улыбался.

— Мой брат должен был стоять здесь перед вами, — продолжал он, — благословленный древней кровью отца и любовью королевы-матери. Но теперь я — последний из рода, и некому даровать мне родительское благословение. Я коронуюсь здесь, в Арвиали, где стоял дом моей матери и где погиб мой отец, и обещаю вам: те, кто повинен в смерти королевской семьи, отправятся на морское дно вслед за телами ушедших, как завещает древний закон.

Тишина стала оглушительной. Я поняла, что слышу собственное дыхание — отчего-то неровное и прерывистое, словно я уже захлебывалась безжалостной соленой водой.

— Я не могу назвать этот день праздничным, — все так же негромко сказал Ланс. — Думаю, вы понимаете, почему. Но я хочу, чтобы вы знали, как я признателен за признание и поддержку. Пусть сегодня будет праздник хотя бы для вас.

На этот раз тишина продлилась недолго: по знаку короля из дворцового погреба выкатили еще несколько бочек, и над площадью снова взвились ликующие голоса. Ланс широко улыбнулся в чью-то камеру, развернулся и неспешно пошел обратно во дворец. Придворные последовали за ним.

Я задержалась: в толпе мелькнула темно-рыжая макушка Витора. В дворцовый парк его не пустили, но к ажурной ограде он подобрался вплотную.