«Удивляясь галопу…» Удивляясь галопу Кочевых табунов, Хоронили Европу, К ней любовь поборов. Сколько раз хоронили, Славя конскую стать, Шею лошади в мыле. И хоронят опять. Но полощутся флаги На судах в тесноте, И дрожит Копенгаген, Отражаясь в воде, И блестят в Амстердаме Цеховые дома, Словно живопись в раме Или вечность сама. Хорошо, на педали Потихоньку нажав, В городок на канале Въехать, к сердцу прижав Не сплошной, философский, Но обычный закат, Бледно-желтый, чуть жесткий, Золотящий фасад. Впрочем, нам и не надо Уезжать никуда, Вон у Летнего сада Розовеет вода, И у каменных лестниц, Над петровской Невой, Ты глядишь, европеец, На закат золотой. «Я в плохо проветренном зале…» Я в плохо проветренном зале На краешке стула сидел И, к сердцу ладонь прижимая, На яркую сцену глядел. Там пели трехслойные хоры, Квартет баянистов играл, И лебедь под скорбные звуки У рампы раз пять умирал. Там пляску пускали за пляской, Летела щепа из-под ног – И я в перерыве с опаской На круглый взглянул потолок. Там был нарисован зеленый, Весь в райских цветах небосвод, И ангелы, за руки взявшись, Нестройный вели хоровод. Ходили по кругу и пели. И вид их решительный весь Сказал мне, что ждут нас на небе Концерты не хуже, чем здесь. И господи, как захотелось На волю, на воздух, на свет, Чтоб там не плясалось, не пелось, А главное, музыки нет! «Танцует тот, кто не танцует…» Танцует тот, кто не танцует, Ножом по рюмочке стучит. Гарцует тот, кто не гарцует, С трибуны машет и кричит. А кто танцует в самом деле И кто гарцует на коне, Тем эти пляски надоели, А эти лошади – вдвойне! «Чего действительно хотелось…» Чего действительно хотелось, Так это города во мгле, Чтоб в небе облако вертелось И тень кружилась по земле. Чтоб смутно в воздухе неясном Сад за решеткой зеленел И лишь на здании прекрасном Шпиль невысокий пламенел. Чего действительно хотелось, Так это зелени густой. Чего действительно хотелось, Так это площади пустой. Горел огонь в окне высоком, И было грустно оттого, Что этот город был под боком И лишь не верилось в него. Ни в это призрачное небо, Ни в эти тени на домах, Ни в самого себя, нелепо Домой идущего впотьмах. И в силу многих обстоятельств Любви, схватившейся с тоской, Хотелось больших доказательств, Чем те, что были под рукой. «Закрою глаза и увижу…»
Закрою глаза и увижу Тот город, в котором живу, Какую-то дальнюю крышу, И солнце, и вид на Неву. В каком-то печальном прозренье Увижу свой день роковой, Предсмертную боль, и хрипенье, И блеск облаков над Невой. О боже, как нужно бессмертье, Не ради любви и услад, А ради того, чтобы ветер Дул в спину и гнал наугад. Любое стерпеть униженье Не больно, любую хулу За легкое это движенье С замахом полы за полу. За вечно наставленный ворот, За синюю невскую прыть, За этот единственный город, Где можно и в горе прожить. «Но и в самом легком дне…» Но и в самом легком дне, Самом тихом, незаметном, Смерть, как зернышко на дне, Светит блеском разноцветным. В рощу, в поле, в свежий сад, Злей хвоща и молочая, Проникает острый яд, Сердце тайно обжигая. Словно кто-то за кустом, За сараем, за буфетом Держит перстень над вином С монограммой и секретом. Как черна его спина! Как блестит на перстне солнце! Но без этого зерна Вкус не тот, вино не пьется. «Два лепета, быть может бормотанья…» Два лепета, быть может бормотанья, Подслушал я, проснувшись, два дыханья. Тяжелый куст под окнами дрожал, И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал. Шли капли мимо, плакали на марше. Был мальчик мал, куст был намного старше. Он опыт свой с неведеньем сличил И первым звукам мальчика учил. Он делал так: он вздрагивал ветвями И гнал их вниз, и стлался по земле, А мальчик то же пробовал губами, И выходило вроде «ле-ле-ле» И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало! И куст старался, холодом дыша, Поскольку между ними не вставала Та тень, та блажь по имени душа. Я тихо встал, испытывая трепет, Вспугнуть боясь и легкий детский лепет, И лепетанье листьев под окном – Их разговор на уровне одном. |
