«С утра по комнате кружа…» С утра по комнате кружа, С какой готовностью душа Себе устраивает горе! (Так лепит ласточка гнездо.) Не отвлечет ее ничто Ни за окном, ни в разговоре. Напрасно день блестящ и чист, Ее не манит клейкий лист, Ни стол, ни книжная страница. Какой плохой знаток людей Сказал, что счастье нужно ей? Лишь с горем можно так носиться. «Показалось, что горе прошло…» Показалось, что горе прошло И узлы развязались тугие. Как-то больше воды утекло В этот год, чем в другие. Столько дел надо было кончать, И погода с утра моросила. Так что стал я тебя забывать, Как сама ты просила. Дождик шел и смывал, и смывал Безнадежные те отношенья. Раньше в памяти этот провал Называли: забвенье. Лишь бы кончилось, лишь бы не жгло, Как бы ни называлось. Показалось, что горе прошло. Не прошло. Показалось. «Как люблю я полубред…» Как люблю я полубред Книг, стареющих во мраке, Те страницы, что на свет – Словно денежные знаки. И поэтов тех люблю, Что плывут в поля иные, Словно блики по стеблю Или знаки водяные. Блеск бумаги желт и мглист. Как лошадка, скачет строчка. Всё разнять стремишься лист, Словно слиплось три листочка. Словно там-то, среди трех, Второпях пропущен нами, Самый тихий спрятан вздох, Самый легкий взмах руками. В кафе В переполненном, глухо гудящем кафе Я затерян, как цифра в четвертой графе, И обманут вином тепловатым. И сосед мой брезглив и едой утомлен, Мельхиоровым перстнем любуется он На мизинце своем волосатом. Предзакатное небо висит за окном Пропускающим воду сырым полотном, Луч, прорвавшись, крадется к соседу, Его перстень горит самоварным огнем. «Может, девочек, – он говорит, – позовем?» И скучает: «Хорошеньких нету». Через миг погружается вновь в полутьму. Он молчит, так как я не ответил ему. Он сердит: рассчитаться бы, что ли? Не торопится к столику официант, Поправляет у зеркала узенький бант. Я на перстень гляжу поневоле. Он волшебный! хозяин не знает о том. Повернуть бы на пальце его под столом – И, пожалуйста, синее море! И коралловый риф, что вскипал у Моне На приехавшем к нам погостить полотне, В фиолетово-белом уборе. Повернуть бы еще раз – и в Ялте зимой Оказаться, чтоб угольщик с черной каймой Шел к причалу, как в траурном крепе. Снова луч родничком замерцал и забил, Этот перстень… на рынке его он купил, Иль работает сам в ширпотребе? А как в третий бы раз, не дыша, повернуть Этот перстень – но страшно сказать что-нибудь: Всё не то или кажется – мало! То ли рыжего друга в дверях увидать? То ли этого типа отсюда убрать? То ли юность вернуть для начала? Белые ночи Пошли на убыль эти ночи, Еще похожие на дни. Еще кромешный полог, скорчась, Приподнимают нам они, Чтоб различали мы в испуге, Клонясь к подушке меловой, Лицо любви, как в смертной муке Лицо с закушенной губой. «В тот год я жил дурными новостями…» В тот год я жил дурными новостями, Бедой своей, и болью, и виною. Сухими, воспаленными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною. И мальчик не заслуживал вниманья, И дачный пес, позевывавший нервно. Трагическое миросозерцанье Тем плохо, что оно высокомерно. «Взметнутся голуби гирляндой черных нот…» Взметнутся голуби гирляндой черных нот. Как почерк осени на пушкинский похож! Сквозит, спохватишься и силы соберешь. Ты старше Моцарта, и Пушкина вот-вот Переживешь. Друзья гармонии, смахнув рукой со лба Усталость мертвую, принять беспечный вид С утра стараются, и всё равно судьба Скупа, слепа, К ним беспощадная, зато тебя щадит. О, ты-то выживешь! залечишь – и пройдет. С твоею мрачностью! без слез, гордясь собой, Что сух, как лед. А эта пауза, а этот перебой – Завалит листьями и снегом заметет. С твоею тяжестью! сырые облака По небу тянутся, как траурный обоз, Через века. Вот маска с мертвого, вот белая рука – Ничто не сгладилось, ничто не разошлось. Они не вынесли, им не понятно, как Живем до старости, справляемся с тоской, Долгами, нервами и ворохом бумаг… Музейный узенький рассматриваем фрак, Лорнет двойной. Глядим во тьму. Земля просторная, но места нет на ней Ни взмаху легкому, ни быстрому письму. И всё ж в присутствии их маленьких теней Не так мучительно, не знаю почему. |
