«Какое чудо, если есть…» Какое чудо, если есть Тот, кто затеплил в нашу честь Ночное множество созвездий! А если всё само собой Устроилось, тогда, друг мой, Еще чудесней! Мы разве в проигрыше? Нет. Тогда всё тайна, всё секрет. А жизнь совсем невероятна! Огонь, несущийся во тьму! Еще прекрасней потому, Что невозвратно. «Быть классиком – значит стоять на шкафу…» Быть классиком – значит стоять на шкафу Бессмысленным бюстом, топорща ключицы. О Гоголь, во сне ль это всё, наяву? Так чучело ставят: бекаса, сову. Стоишь вместо птицы. Он кутался в шарф, он любил мастерить Жилеты, камзолы. Не то что раздеться – куска проглотить Не мог при свидетелях, – скульптором голый Поставлен. Приятно ли классиком быть? Быть классиком – в классе со шкафа смотреть На школьников; им и запомнится Гоголь – Не странник, не праведник, даже не щеголь, Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть. Как нос Ковалева. Последний урок: Не надо выдумывать, жизнь фантастична! О юноши, пыль на лице, как чулок! Быть классиком страшно, почти неприлично. Не слышат: им хочется под потолок. «Ребенок ближе всех к небытию…» Ребенок ближе всех к небытию. Его еще преследуют болезни, Он клонится ко сну и забытью Под зыбкие младенческие песни. Его еще облизывает тьма, Подкравшись к изголовью, как волчица, Заглаживая проблески ума И взрослые размазывая лица. Еще он в белой дымке кружевной И облачной, еще он запеленат, И в пене полотняной и льняной Румяные его мгновенья тонут. Туманящийся с края бытия, Так при смерти лежат, как он – при жизни, Разнежившись без собственного «я», Нам к жалости живой и укоризне. Его еще укачивают, он Что помнит о беспамятстве – забудет. Он вечный свой досматривает сон. Вглядись в него: вот-вот его разбудят. «Контрольные. Мрак за окном фиолетов…» Контрольные. Мрак за окном фиолетов, Не хуже чернил. И на два варианта Поделенный класс. И не знаешь ответов. Ни мужества нету еще, ни таланта. Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни. Учебник достать – пристыдят и отнимут. Бывал ли кто-либо в огромной отчизне, Как маленький школьник, так грозно покинут! Быть может, те годы сказались в особой Тоске и ознобе? Не думаю, впрочем. Ах, детства во все времена крутолобый Вид – вылеплен строгостью и заморочен. И я просыпаюсь во тьме полуночной От смертной тоски и слепящего света Тех ламп на шнурах, белизны их молочной, И сердце сжимает оставленность эта. И все неприятности взрослые наши: Проверки и промахи, трепет невольный, Любовная дрожь и свидание даже – Всё это не стоит той детской контрольной. Мы просто забыли. Но маленький школьник За нас расплатился, покуда не вырос, И в пальцах дрожал у него треугольник. Сегодня бы, взрослый, он это не вынес. «Был туман. И в тумане…» Был туман. И в тумане Наподобье загробных теней В двух шагах от французов прошли англичане, Не заметив чужих кораблей. Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта, Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз, Слишком много азарта Он вложил в это дело: упущен француз. А представьте себе: в эту ночь никакого тумана! Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит. И тогда – ничего от безумного шага и плана, Никаких пирамид. Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица. И двенадцатый год, и роман-эпопея – прости. О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица, Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути. Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты, Всё, чего так стыдятся историки в ней. Им на жесткую цепь хочется посадить варианты, А она – на корабль и подносит им с ходу – сто дней! И за то, что она не искусство для них, а наука, За обидой не лезет в карман. Может быть, она мука, Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман. Сложив крылья Крылья бабочка сложит, И с древесной корой совпадет ее цвет. Кто найти ее сможет? Бабочки нет. Ах, ах, ах, горе нам, горе! Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва. Словно в греческом хоре Строфа и антистрофа. Как богаты мы были, да всё потеряли! Захотели б вернуть этот блеск – и уже не могли б. Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь в печали. Царь Эдип. Радость крылья сложила И глядит оборотной, тоскливой своей стороной. Чем душа дорожила, Стало мукой сплошной. И меняется почерк, И, склонясь над строкой, Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек, Показавшийся бабочкою под рукой. И смеркается время. Где разводы его, бархатистая ткань и канва? Превращается в темень Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва. Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз и прельщало: И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж! И душа обмирала – Да мне голос шепнул: «Не туда ты глядишь!» Ах, ах, ах, зорче смотрите, Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя. Может быть, и любовь где-то здесь, только в сложенном виде, Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя? Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку. Совершёное втайне, оно совершенно темно. Не оставит и щелку, Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно. Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила, Есть и наша вина: слишком близко мы к ней подошли. Отойдем – и вспорхнет, и очнется принцесса Брамбила В разноцветной пыли! |
