«Придешь домой, шурша плащом…» Придешь домой, шурша плащом, Стирая дождь со щек: Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще. Не надо призраков, теней: Темна и без того. Ах, проза в ней еще странней, Таинственней всего. Мне дорог жизни крупный план, Неровности, озноб И в ней увиденный изъян, Как в сильный микроскоп. Биолог скажет, винт кружа, Что взгляда не отвесть. – Не знаю, есть ли в нас душа, Но в клетке, – скажет, – есть. И он тем более смущен, Что в тайну посвящен. Ну, значит, можно жить еще. Таинственна еще. Придешь домой, рука в мелу, Как будто подпирал И эту ночь, и эту мглу, И каменный портал. Нас учат мрамор и гранит Не поминать обид, Но помнить, как листва летит К ногам кариатид. Как мир качается – держись! Уж не листву ль со щек Смахнуть решили, сделав жизнь Таинственней еще? «Ты так печальна, словно с уст…» Ты так печальна, словно с уст Слететь признание готово. Но ты молчишь, а впрочем, Пруст Сказал об этом слово в слово, Что лица женские порой У живописцев на полотнах Полны печали неземной, Последних дум бесповоротных, Меж тем как смысл печали всей И позы их, и поворота – Они глядят, как Моисей Льет воду в желоб – вся забота! Мужчина с розой Мужчина с розой на портрете, Ее он держит меж двух пальцев За стебель гибкий и точеный, Перевернув к себе затылком, – Молодцевато и брезгливо, Как все мужчины. Что он мужчина, нет сомнений. Напрасно б венский аналитик Старался розу допросить С пристрастьем: нет ли фетишизма, Инверсионных отклонений, – Их нет, им неоткуда быть. К тому же, роза бессловесна, Полузамучена верченьем В руке, не помнит, где мучитель, Где стол, где кресло, где букет. В кафтане, с пышными усами, Мужчина с розой полумертвой Глядит, не зная, что с ней делать. Вдохнуть тончайший аромат Ему и в голову, конечно, Прийти не может (то ли дело – Сорвать и даме поднести!). Так и должны себя вести, Так и должны чуть-чуть небрежно Мужчины к жизни относиться, К ее придушенной красе, Как этот славный офицер (тут нету места укоризне), – Чуть-чуть неловко, неумело, Затем что нечто, кроме жизни, Есть: долг и доблесть, например. «Любил – и не помнил себя, пробудясь…» Любил – и не помнил себя, пробудясь, Но в памяти имя любимой всплывало, Два слога, как будто их знал отродясь, Как если бы за ночь моим оно стало; Вставал, машинально смахнув одеяло. И отдых кончался при мысли о ней, Недолог же он! И опять – наважденье. Любил – и казалось: дойти до дверей Нельзя, раза три не войдя в искушенье Расстаться с собой на виду у вещей. И старый норвежец, учивший вражде Любовной еще наших бабушек, с полки На стол попадал и читался в беде Запойней, чем новые; фьорды и елки, И прорубь, и авторский взгляд из-под челки. Воистину мир этот слишком богат, Ему нипочем разоренные гнезда. Ах, что ему наш осуждающий взгляд! Горят письмена, и срываются звезды, И заморозки забираются в сад. Любил – и стоял к механизму пружин Земных и небесных так близко, как позже Уже не случалось; не знанье причин, А знанье причуд; не топтанье в прихожей, А пропуск в покои, где кресло и ложе. Любил – и, наверное, тоже любим Был, то есть отвержен, отмечен, замучен. Какой это труд и надрыв – молодым Быть; старым и всё это вынесшим – лучше. Завидовал птицам и тварям лесным. Любил – и теперь еще… нет, ничего Подобного больше, теперь – всё в порядке, Вот сны еще только не знают того, Что мы пробудились, и любят загадки: Завесы, и шторки, и сборки, и складки. Любил… о, когда это было? Забыл. Давно. Словно в жизни другой или веке Другом, и теперь ни за что этот пыл Понять невозможно и мокрые веки: Ну что тут такого, любил – и любил. Куст Евангелие от куста жасминового, Дыша дождем и в сумраке белея, Среди аллей и звона комариного Не меньше говорит, чем от Матфея. Так бел и мокр, так эти грозди светятся, Так лепестки летят с дичка задетого. Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства Чудес нужны еще, помимо этого. Ты слеп и глух, и ищешь виноватого, И сам готов кого-нибудь обидеть. Но куст тебя заденет, бесноватого, И ты начнешь и говорить, и видеть. |
