«И если в ад я попаду…» И если в ад я попаду, Есть наказание в аду И для меня: не лед, не пламя! Мгновенья те, когда я мог Рискнуть, но стыл и тер висок, Опять пройдут перед глазами. Всё счастье, сколько упустил, В саду, в лесу и у перил, В пути, в гостях и темном море… Есть казнь в аду таким, как я: То рай прошедшего житья, Тоска о смертном недоборе. «Вот сижу на шатком стуле…» Вот сижу на шатком стуле В тесной комнате моей, Пью вино «напареули», Что осталось от гостей. Мы печальны – что причиной? Нас не любят – кто так строг. Всей спиною за гардиной Белый чувствую снежок. На подходе зимний праздник, Хвоя, вата, серпантин. С каждым годом всё прекрасней Снег и запах легких вин. И любовь от повторенья Не тускнеет, просто в ней Больше знанья и терпенья И немыслимых вещей. «Скатерть, радость, благодать!..» Скатерть, радость, благодать! За обедом с проволочкой Под столом люблю сгибать Край ее с машинной строчкой. Боже мой! Еще живу! Всё могу еще потрогать И каемку, и канву, И на стол поставить локоть! Угол скатерти в горсти. Даже если это слабость, О бессмыслица, блести! Не кончайся, скатерть, радость! Семидесятые «Письмо» (1974) «Эти вечные счеты, расчеты, долги…» Эти вечные счеты, расчеты, долги И подсчеты, подсчеты. Испещренные цифрами черновики. Наши гении, мученики, должники. Рифмы, рядом – расходы. То ли в карты играл? То ли в долг занимал? Было пасмурно, осень. Век железный – зато и презренный металл. Или рощу сажал и считал, и считал, Сколько высадил елей и сосен? Эта жизнь так нелепо и быстро течет! Покажи, от чего начинать нам отсчет, Чтоб не сделать ошибки? Стих от прозы не бегает, наоборот! Свет осенний и зыбкий. Под высокими окнами, бурей гоним, Мчится клен, и высоко взлетают над ним Медных листьев тройчатки. К этим сотням и тысячам круглым твоим Приплюсуем десятки. Снова дикая кошка бежит по пятам, Приближается время платить по счетам, Всё страшней ее взгляды: Забегает вперед, прижимает к кустам – И не будет пощады. Всё равно эта жизнь и в конце хороша, И в долгах, и в слезах, потому что свежа! И послушная рифма, Выбегая на зов, и легка, как душа, И точна, точно цифра! «У меня зазвонил телефон…» У меня зазвонил телефон. То не слон говорил. Что за стон! Что за буря и плач? И гудки? И щелчки, и звонки. Что за тон! Я сказал: «Ничего не слыхать». И в ответ застонало опять, Загудело опять, и едва Долетали до слуха слова: «Вам звонят из Уфы». – Перерыв. «Плохо слышно, увы». – Перерыв. «Все архивы Уфы перерыв, Не нашли мы, а вы?» – Перерыв. «Все труды таковы, – говорю. – С кем, простите, сейчас говорю?» «Нет, простите, с кем мы говорим? В прошлый раз говорили с другим!» Кто-то в черную трубку дышал. Зимний ветер ему подвывал. Словно зверь, притаясь, выжидал. Я нажал рычажок – он пропал. Сон Я ли свой не знаю город? Дождь пошел. Я поднял ворот. Сел в трамвай полупустой. От дороги Турухтанной По Кронштадтской… вид туманный… Стачек, Трефолева… стой! Как по плоскости наклонной, Мимо темной Оборонной. Всё смешалось… не понять… Вдруг трамвай свернул куда-то, Мост, канал, большого сада Темень, мост, канал опять. Ничего не понимаю! Слева тучу обгоняю, Справа в тень ее вхожу, Вижу пасмурную воду, Зелень, темную с исподу, Возвращаюсь и кружу. Чья ловушка и причуда? Мне не выбраться отсюда! Где Фонтанка? Где Нева? Если это чья-то шутка, Почему мне стало жутко И слабеет голова? Этот сад меня пугает, Этот мост не так мелькает, И вода не так бежит, И трамвайный бег бесстрастный Приобрел уклон опасный, И рука моя дрожит. Вид у нас какой-то сирый. Где другие пассажиры? Было ж несколько старух! Никого в трамвае нету. Мы похожи на комету, И вожатый слеп и глух. Вровень с нами мчатся рядом Все, кому мы были рады В прежней жизни дорогой. Блещут слезы их живые, Словно капли дождевые. Плачут, машут нам рукой. Им не видно за дождями, Сколько встало между нами Улиц, улочек и рек. Так привозят в парк трамвайный Не заснувшего случайно, А уснувшего навек. |
