И конечно, начинается — когда танцы уже кончаются. Слева, где встречаются забор и сосны, где курят парни, голоса звучат громче, появляется подозрительное движение. И через несколько секунд уже ничего невозможно разобрать — мужские тела превращаются в одну живую, сплошную, пылящую массу. Это сангородские дерутся с городскими. Наше напряжение достигает наивысшей точки, мы привстаем на заборе, пытаясь разглядеть, кто там кого, комментируя и повизгивая. Но вот диспозиции проясняются: в центре стоит самый здоровый из этих смуглых братьев — Набет. Его белая рубаха разорвана, на лице кровь. Он прорывается к забору и одним махом отрывает от него штакетину. Далековато от нас, мы срываемся вниз и приближаемся к полю боя — вот, вот сейчас оно и начнется… Из темноты выпрыгивает второй брат, младший — Эдик. Ну и начинается. Погнали наши городских.
Набет и Эдик — легенда вишерских пацанов, более весомая, чем сказки о каком-то Брюсе Ли. Об этих драках рассказывали в заброшенных сараях и на песке Вижаихи, вспоминали подробности и предсказывали итоги ближайшей схватки. А итоги были печальными — для врагов Лагеря. Ни разу я не слышал фамилии братьев, только имена, потому что легенда — это высшая степень персонификации, которая обходится без прибамбасов.
— А меня звать Набет, — представился водитель, не отрывая взгляда от белого, гравийного света дороги, которая тогда еще не стала асфальтовой.
О, я был ошеломлен: десятилетний пацан, дремавший во мне, широко раскрыл глаза.
— На-абе-ет?! — изумленно протянул я. — Тот самый? Вишерский боец?
— Ага, — устало улыбнулся он, — я боец Красной армии, механик-водитель. Это я на Дальнем Востоке служил, в танковой части. Лежу однажды на берегу Тихого океана, с белокурой девушкой, загораю на диком пляже. Вдруг слышу шуршанье какое-то, шаги, поднимаю голову — вижу: сапоги. И сразу удар, второй. Я вскочил, пару раз ответил, но сзади — мне по голове. Били прутьями, уголками металлическими. Но это уже потом мне рассказали ребята из экипажа — они меня сутки искали. Нашли в песке. Да, а в том месте только две части стояло — наша, танковая, и соседняя, артиллерийская. Ну, через три дня мы въехали на территорию их военного городка, в летнюю столовую, во время обеда, на танке. Там проход широкий, как дорога, по обе стороны — длинные столы. Ага, въехали, стволом над столами провели, три круга. Потом с командиром вылезли, пошли по рядам, я — с повязкой на голове, как комиссар Щорс. Двух человек нашли — запомнил, хотя по черепу били. Мы вытащили этих воинов в проход и прямо там отпиздили. В полной тишине.
Набет всю жизнь прожил в бараке сангородка, где, если вы помните, впервые увидел четвертое отделение Соловецких лагерей особого назначения Иван Абатуров. А потом я узнал от отца армянскую фамилию Набета, который был зачат в 1945 году, родился в Перми Великой, в семье крымских спецпереселенцев. О, если бы я знал об этом родстве в детстве! Каким авторитетом я бы стал! О, где моя вишерская штакетина?! И где Отто Штеркель, который спас мою десятилетнюю туберкулезную жизнь?..
На следующее утро я проснулся дома, на своей кровати, стоявшей у окна, у широкого подоконника, у белого тюля, у золотых корешков бессмертного Владимира Даля. Я проснулся на кровати, а Олег Гостюхин продолжал спать на полу. Прежде чем требовать братства и равенства, оглянись вокруг и спроси самого себя: о каком равенстве ты говоришь? О равенстве с кем?
Потом мы пили с ним пиво и говорили о жизни — со снисходительной улыбкой людей, прошедших сибирские казармы и чернобыльские зоны.
— Ты знаешь, — признался он грустно, — меня хотят убить.
— Что? — не сразу понял я. — Кто и за что тебя хочет убить?
— Меня хотят убить братья-бичи, которые прознали, что у меня в подкладе зашиты ценные бумаги, настоящие — понял? Паспорт, военный билет… В городе действует мафиозная организация, которая скупает документы убитых бичей. А потом по ним открываются разные фиктивные фирмы.
Я смотрел в окно, сквозь белый снег тюля, сквозь листья лимона, стоявшего в горшке на подоконнике, сквозь невозможную тоску цвета зеленого бутылочного стекла. И Олега, великого лингвиста, поэта Перми, хотят убить. Господи, в какой это стране я живу? Что это за люди вокруг меня? Да на ту ли планету я попал во время пермской панспермии — девятибалльного шторма в космосе? О чем думает Господь, глядя, как убивают в Байконуре? Надо думать, что Бог так же одинок во Вселенной, как бетонщик Олег Гостюхин, как капитан ракетных войск, беспробудно пьющий в чепке, как человек с нераскрывшимся парашютом, как деревянный Илюша, стоящий в мокрой, непроницаемой еловой хвое мойвинской тайги. Конечно, Бог — это самый великий из одиночек, отмечающий свою территорию светом истины, от которой белеют лица и руки альпинистов, как на картинах Рембрандта. Может быть, Господь плакал, когда увидел, что товарищ Ворошилов, бежавший из чердынской ссылки, спрятался от преследователей в часовне, что на Говорливом Камне, скрылся за красными кирпичами и узорчатыми металлическими решетками. Господь плакал оттого, что не имел морального права подсказать жандармам, где искать того меткого гада. Поэтому на Вишере и прозвучали выстрелы Василия Зеленина, будто эхо Говорливого Камня. Известно, что это большевики воспитали славную плеяду ворошиловских стрелков, учеников маршала, которого спас Господь. А эхо — оно ведь того, долгое… Попробуйте выехать в лодке на середину реки и крикнуть — посчитайте, сколько там выстрелов.
Я оставил у себя Олега, амбиции амебы, вчерашний день и пошел на новую работу — в правозащитный центр.
В последнюю зиму нам несколько раз посылали приветы люди, которые не представлялись и обещали разобраться с газетой в суде, на что директор Пермского регионального правозащитного центра Игорь Аверкиев с приветливой улыбкой, похожей на снег, коротко отвечал: «Конечно, это наша работа». Угрозы прекратились. И я парень упорный — из угров. Не читали, как написал о нас в прошлом веке профессор Сикорский? Читайте: «…общими характерными чертами являются: несокрушимая выносливая пассивная сила, смирение, настойчивость с ее обратной стороной — упрямством. Медленный, основательный, глубокий процесс мышления. Отсюда медленно наступающий, но зато неудержимый гнев». Прочитали? Один друг работал в «Статиме» — муниципальном похоронном предприятии. Так он отпуск всегда брал только в мае. «Почему не летом?» — спросил я его. «Ничего ты не понимаешь, — радостно ответил он. — В мае снег по лесам тает и появляются „подснежники“, „бедные Йорики“… Самое загруженное время для нас!»
Наверно, в лесу находили трупы убитых бичей. По всей стране шла резня, а белобрысые гэбэшники, шпана, щедро улыбаясь, обещали с голубых экранов газовые атаки, взрывы жилых кварталов и локальные ядерные войны.
В общем, в мае, как снег сошел, я с Валерой Демаковым рванул на северо-восток, на ту самую Ваю. Чего зимой под снегом найдешь? Мы ж не олени — копытами работать. Тайга — единственная радость в России: в нее всегда можно уйти, сбежать, скрыться от настырных сограждан. Только враг народа способен поднять на нее топор. Поэтому врагов отправляли на лесоповал. Все это мне объяснил Валера Демаков — веселый зверь с беснующейся по плечам лавиной черных кудрей.
За день мы прошли четыреста километров на белой «Ниве» Демакова — человека, который водит машину с закрытыми глазами, играет на гитаре и пишет бардовские песни, геолога, который спускался на лыжах с Альп, в «клети» — шахты Шпицбергена, поднимался по тропам на Тулым, Ишерим и Муравьиный Камень, на вертолете — в сухое небо Вишеры. Апологет греко-римской борьбы, он принципиально не пользуется лифтами, он пообещал, что, если я выкурю еще одну сигарету, высадит и заставит меня бежать за машиной. Тот еще гад — невысокого роста, но крепкий, как велсовский кедр. Это он объявил фирме «Форест» непримиримую гражданскую войну.
С этой фирмой вообще никто не мог справиться — ни управление по борьбе с организованной преступностью, ни прокуратура. Подполковник юстиции, старший следователь из Красновишерска Валерий Михайлов наивно утверждал, будто прокуратура пришла к выводу, что во всем этом деле черт ногу сломит. Господин Горобинский, директор березниковской производственно-коммерческой фирмы «Форест», настолько успешно организовал работу своего предприятия, что правоохранительные органы не в силах были определить, нарушается закон или нет.
