Вылезло авторское мурло: честное слово, она так и написала — «смертельную» вместо «смертной»! Она даже не знала, что у этих слов разные значения! Меня такая смертельная безграмотность медленно убивала: и этот человек смеет судить, учить других тому, как надо жить?! В тексте ничего нельзя скрыть, текст — лучшая дешифровка личностной значимости, если говорить языком, похожим на прокурорский.

И я только сейчас понял совершенно простую вещь. Прокурор должна была настаивать на своей версии, иначе пришлось бы признать преступность собственного бездействия во времена правления Идрисова. А сделать это она не могла в силу своей косности. Менталитет такой. У людей имеется сознание, а у ментов — менталитет, который детерминирован социальной средой, невероятными условиями выживания. Вот наш фотокор Антон Зернинский рассказывал, как он купил японские часы, которые помещены в специальный футляр с водой. Противоударные! Бросал их, бросал с разной высоты — идут. Бросил с пятого этажа на асфальт — идут! Антон подумал-подумал — и бросил их в скороварку, под очень высокое давление. Достал — не идут. Отправил часы в Японию — оттуда пришли новые. И бумага с короткой просьбой: «Напишите, пожалуйста, в каких условиях работали ваши часы в России». В каких, каких… В тяжелых условиях.

Я опять шел по этой бесконечной эспланаде между зданиями Законодательного собрания и драматического театра, похожей на армейское стрельбище. Понятно, думал я, Идрисов был волевым человеком, целеустремленным — человеком, который привык добиваться своего. Да, добивался — и добился. Правда, в последний раз. Что жизнь? Как провал многоточия за вопросительным знаком. Два драповых пальто, сапоги износить не успеешь. А будешь плыть против течения, бракоши аккуратно прихватят тебя — лапами за жабры.

Зеленин — самый нормальный человек, живущий среди психически больных людей. Но что тут поделаешь? Наступает момент, когда человек попадает в пределы собственного абсолюта, пространственно-временной континуум, где отсутствуют всякие гарантии безопасности и успеха. У кого такой момент наступает в двадцать лет, у кого — в сорок, у кого — никогда. Момент, когда надо рискнуть так, чтобы понять: жизнь состоялась.

Я подумал, что недаром Соловецкие лагеря особого назначения назывались СЛОНом, что не зря я носил прозвище Слон и всю жизнь пытаюсь создать суровый сленг Асланьяна. Что-то в этом есть. Намек на то, что страна потратила немало средств на создание конкретного индивидиума. И надо иметь совесть, терпение, целеустремленность. Будет холод, будет голод, будешь вечно молод!

Параллельно с этими делами я успел сходить в старое четырехэтажное здание зеленого цвета с металлическими ступенями и перилами. Здесь доживала свой партийно-хозяйственный век элита Перми. Отец заставил — я ему пообещал поговорить со стариком, который много лет обитал в этом молчаливом номенклатурном доме. И я услышал-таки историю про вековую любовь Ивана Абатурова.

Он стоял на высоком берегу и напряженно всматривался вдаль — вниз по течению, спрятанному глубоко подо льдом. Видимость в тот день была отличной, километрах в пяти, из-за поворота Вишеры, среди белого полотна снега должна была появиться черная точка. И наконец она появилась, медленно увеличиваясь в размерах. Он ждал этого мгновения три долгих года. Он не выдержал — и побежал навстречу тому санному обозу, который вез ему любовь и счастье. И горе, неизбежное, как смерть.

Его мать, Агафью Самойловну, грамотную староверку, и раньше возили на саночках — сельская детвора, которую она учила тому, что такое аз, буки, веди, глаголь, добро… За этим Добром пацаны прибегали прямо к дому и увозили ее на занятия в саночках — так любили Агафью Самойловну. А она только смеялась, исчезая в морозном сибирском тумане.

— Кажется, это было в 1906 году, — вспоминал, прикрывая глаза, Иван Назарович.

Когда в сибирское село Кама были присланы священник, пономарь и учитель, тогда открылась начальная школа. А еще через три года в доме Абатуровых остановился уездный начальник. Пока мать готовила пельмени, он подозвал к себе десятилетнего мальчика: «Ты в школе учишься?» — «Да, вот закончил нынче — с похвальным листом!» — ответила за Ивана мать. «Молодец! Мамаша, а ты хотела бы, чтоб сын получил образование? Я помогу».

В семье крестьянина Абатурова воспитывались семь дочерей и один сын. Со временем именно он должен стать поддержкой всех — так думал отец. Поэтому решено было везти Ивана в город Каинск, уездный центр (ныне Куйбышев, что в Новосибирской области).

Агафья Самойловна скрыла, что мальчику нет одиннадцати лет, необходимых для поступления в пятиклассное высшее коммерческое училище. Стоял сентябрь, и на одно остававшееся свободным место собралось пять претендентов. И пока дети сдавали экзамены, городские родители, в том числе и частная торговка, владевшая колбасным производством, насмехались над матерью: «Привезла грамотея…»

Насмехались недолго. Вышедший к ним инспектор объявил, что в училище зачислен Иван Абатуров.

Заключенный четвертого отделения Соловецких лагерей особого назначения бежал навстречу обозу, двигавшемуся по льду заснеженной Вишеры. Он бежал все быстрее, пока первая лошадь не оказалась совсем близко. И тогда Иван сошел в сторону, чтобы освободить дорогу.

Не первые сани интересовали его, и даже не остальные девяносто девять. Гэпэушники и заключенные знали, что из Соликамска идет ровно сто повозок. Но всего несколько человек были посвящены в это дело: одна лошадь, запряженная в сани, двигалась позади, на некотором расстоянии от обоза. Потому что люди, сидевшие в тех санях, пробирались в район лагерей тайно и незаконно. Но Иван знал точный день и час, когда они должны появиться. Он задумал это давно и продумал все до деталей. Чекисты будут поставлены перед фактом, а в остальном полагался на Бога, в которого всегда верил.

Свою самостоятельную жизнь Иван начал в десять лет. Мать поселила его в доме вдовы священника. За крышу, питание и стирку Абатуровы платили вдове по четыре рубля в месяц (корова в те времена стоила пятнадцать).

Вскоре мальчика приняли в церковный хор — хороший слух и голос были у него. Он начал петь в соборе и уже через месяц получил три рубля за труды! Он бежал к дому вдовы, крепко зажав целковые в кулаке. А после Рождества Христова, когда дети пели тропари по купеческим и другим богатым дворам, псаломщик раздавал еще по пять-шесть рублей. И теперь Иван ехал на каникулы с гостинцами — сам заработал.

«Самостоятельный парень растет», — радовался отец. Он с семи лет приучал сына к бороне и косе — стоял и смотрел со стороны, как получается. А парень, кроме крестьянского труда, школьную науку прошел, за коммерческую взялся и нотную грамоту освоил. Далеко пойдет Абатуров.

Как сказал Арсений Тарковский, «тогда еще не воевали с Германией, тринадцатый год был еще в середине, неведеньем в доме болели, как манией…». Два года всего лишь довелось проучиться Ивану в коммерческом. С началом мировой войны учебные заведения в Каинске были закрыты.

— Когда я прибыл на Вишеру, меня послали работать на лесопильный заводик на строительстве ВИШХИМЗа, — вспоминал этот удивительный старик. — Он стоял там, где известковые печи. Знаете это место? О-о-о! Каменоломня находилась за рекой. Известь была нужна для отбелки бумаги на комбинате.

А я подумал, что всех вишерских рулонов не хватит, чтобы описать одну человеческую жизнь.

Одна из сестер Ивана была замужем за поручиком, вернувшимся с Первой мировой войны в крестах. Урядник при встрече с ним делал шаг в сторону и стоял с рукой под козырек — такую картинку запомнил Иван. А после крестьянского восстания в селе Кама появились колчаковцы, разогнавшие местных партизан. Они построили сто мужчин и расстреляли каждого десятого. Одним из них оказался тот самый поручик — Павел Показанов. Не пощадили героя. «Озлобленность была страшная».