— Все россияне мечтают быть похороненными в Москве, — заметил Раис, — кроме тех, которые воюют за Москву в Чечне. Те просто мечтают быть похороненными.

Эти вишерские легенды свели с ума целые дивизии людей! Сколько пацанов сбежало в мир с мечтой о похоронах в Москве. А кто знает, сколько динамита взорвано у Полюда авантюристами, приезжавшими сюда в поисках заваленной пещеры? Люди мечтают. Еще в тридцатых здесь видели лагу, с помощью которой открывался каменный вход в подземелье, и толстую веревку, уходившую вниз. И кто только не искал затонувшую на Вишере баржу с чугунными чушками, в которые хитроумные французы, добывавшие в верховьях руду, заливали тайно намытое золото, чтобы вывезти его за границу. Но все это фигня по сравнению с рассказами об армейском разведчике, майоре Павлове, которого после войны посадили в лагерь на Перше. Когда он покинул зону — сбежал с молодым зэком, разоружив караул, — в небе барражировали самолеты, а леса оцеплялись войсками НКВД. Но старый лазутчик усадил у костра манекен, по которому стреляли солдаты — и попали, сразили наповал беглеца, подошли к костру и были на куски порезаны автоматной очередью. Мой отец утверждал, что Павлов был убит и привезен на Вишеру в кузове грузовика. Другие были уверены, что разведчик ушел в тайгу и до сих пор там скрывается.

А какой силой обладала легенда о том, что злу не миновать воздаяния? Во все века! Мой отец рассказывал вишерскую историю. В двадцатых годах советская власть собрала в одном язьвинском амбаре иконы, свезенные с окрестных церквей, деревень. А в тридцатых годах в этом амбаре стали складировать мясо. И работал там один мужик. Он брал иконную доску, переворачивал ниц и разрубал на ней мясо. Потом началась война, мясника забрали на фронт, откуда он вернулся с обрубками вместо ног. Было что-то в этом: не убит, а обрублен… Заканчивая рассказ, язьвинские бабки поднимали указательный палец вверх! Как восклицательный знак. Как это делал Раис, пока не бросил пить водочку.

Я сидел возле дома Алексея и вспоминал одну картину, которую мне удалось увидеть тридцать лет назад. Солнце, как огненный щит воина, заходило за тайгу левее Полюда, и три багровых луча-меча расходились по августовскому небу в сторону города, до самой Вишеры, до того высокого берега в березах и соснах, где я, пораженный зрелищем, смотрел на феерический закат моей юности…

Потом я снова вернулся в Пермь. И в сквере Уральских Добровольцев неожиданно встретился с главным интеллектуалом Перми — Олежеком Гостюхиным, собиравшим пустые бутылки из-под пива, знаменитые «Чебурашки».

— Ты знаешь, зачем наш милосердный Бог сделал муравьев такими маленькими? — спросил Олежек. — Чтобы мы не страдали, когда случайно наступаем на них. Поэтому я такого роста — понял?

— Да, — согласился я, — а если бы они были большими, как слоны, то давили бы нас.

Понятно, мы немного выпили — на лавочке, рядом с которой стояла железобетонная урна, откуда мой вечный лингвист достал последнюю тару.

Никакая это не «Песнь о вещем Олеге», обыкновенный протокол. Хотя, конечно, милиционер сам виноват был: зачем он говорил слова, коробившие изысканный слух Олега Николаевича? Олег Николаевич вообще терпеть не может, когда общаются «в рот, ухо и вокруг шеи».

Сержант стоял на дощатом уклоне пола, вроде пандуса, при входе в медвытрезвитель, которые нередко находятся в каких-то полуподвалах, с окнами, как в общественных банях. В любом случае ощущение погреба оставалось всегда. Да вы сами вспомните, где бывали, — хотя бы спецприемник на Перми II. Это и на подвал не похоже — могила какая-то, египетская пирамида, саркофаг четвертого блока. Тусклый электросвет, общие нары и удушающий запах сырой одежды на бельевых веревках.

Короче, сержант, засунув руки в карманы, покачивался с носков на пятки. И в тот момент, когда встал на каблуки, Олег Николаевич тихонько толкнул его в грудь. Центр тяжести милиционера вышел за черту опоры, он, как выражаются в единоборствах, «загрузился» — и слетел с каблуков, рухнул со всей своей высоты назад.

И наступила пауза всеобщего изумления, после которой послышался нарастающий хохот — это в восторге пригибался к коленкам собутыльник Олега, Шурик Завьялов. Как они потом догадались, милиционеров не столько возмутил антиобщественный поступок первого, сколько взбесил наглый смех второго. Поэтому милиционеры стали избивать Шурика. Впрочем, Олегу Николаевичу тоже досталось — только очки прошуршали по полу в дальний угол.

Откуда было знать этим убогим ментам, что Олег предпочитает блатному языку русский, в крайнем случае — древнерусский или старославянский. А если бы он заговорил на любимом английском? Рассказывали, к англоговорящим алкоголикам они вообще относятся с недоверием.

Конечно, это досадное недоразумение в медвытрезвителе могло произойти лишь в те далекие советские времена. Сегодня, как известно, там работают люди, которые прошли элитные школы этико-лингвистической подготовки, овладели эвристикой, эвфемизмами и знают, что такое эгалитаризм.

Сегодня властью обладают вообще люди другие. Впрочем, как говорит мой восьмилетний сын, если ударить по мозгам бронзовым тазом, то получится тот же эффект, что от газового баллончика. Такой вот красный галстук — зеленый прикид. Олег, кстати, по этому поводу заметил: «Когда комсомольцы называют друг друга „господа“, я начинаю тащиться так, будто на меня снова надели противогаз…»

А ты говоришь «Песнь»… Хорошо, если песню на следующий день вспомнишь.

Олег Николаевич, невысокий, сутулый, худой, передвигается в толпе так, словно галсом идет, стараясь занимать как можно меньше места. Зато когда Олежек выпьет, он поднимает все паруса и бороздит волны чайным клипером вокруг мыса Доброй Надежды: «И бегу я к началам ночей, обходя баб, ментов и врачей. Спросят: „Чей ты, бич?“ А я ничей. Ох, бичей на Руси, ох, бичей…»

Свободный он человек. И я решил попробовать так же — например, прочитать Пушкина слева направо. Белым по черному — в негативном варианте. В собственном ракурсе. И в зеркале. Такова моя прихоть. Мой каприз. Мой субъективный фактор и вектор.

Как ныне сбирается вещий Олег… Правильно, только не собирается, а собирает — бутылки из-под пива, «Чебурашки», самые ходовые у приемщиков стеклопосуды, приехавших к нам с далекого юга.

В бессмертной студенческой пьесе «На дне. Почти по Горькому» была одна такая фраза: «Юристы — это которые черненькие и прыгают». Имелись в виду кавказцы, проникавшие на факультет любыми путями, чтобы использовать закон (и беззаконие) с максимальной пользой — для себя, конечно. Олег Николаевич любил театр нашей жизни, а также изобразительное искусство, неплохо владел карандашом. И еще он утверждал, что имперская экспансия вернулась ответной волной с юга.

А куда собирается вещий Олег? Отмстить неразумным хазарам… Как сейчас помню, Хазарский каганат был разгромлен только в 964 году Святославом Игоревичем. Так ли? Время обманчиво, как зеркало, в котором переворачивается любой текст. И древнерусский князь оборачивается Олегом Николаевичем, реальным человеком и фантомом. Недаром он быстрее других понял работу Соломона Адливанкина «Очерки праславянской фонетики». Кроме того, проявил подозрительные знания, сдавая экзамены по истории, сначала в Кировском институте, потом в Пермском университете. Правда, ни разу не снизошел до пятого курса, считая диплом обременительной формальностью.

— Скажи мне, Олег, честно, это твой щит на вратах Цареграда? — спросил я.

— Пушкин все перепутал — то место называлось «химградом», химическим городком. И вообще, действие происходило на Сахалине, дружина была Советской армией, щит — шанцевым инструментом, а цареградская броня — противогазом и ОЗК, общевойсковым защитным комплектом. В результате, к несчастью, я стал химиком-разведчиком.

— А волхвы не боятся могучих владык?

И он мне напомнил строки: «Я не потерял до сих пор головы, кружась на земле океанной. Мне рыбу совали седые волхвы, копченую рыбу в пивнушке стеклянной…»