А насчет того свидетеля — знал, конечно, что он меня сдаст. И то, что не вышло из меня Раскольникова, вовсе не значит, что я его пожалел: просто дня меня вопрос такой не стоял. Симпатии к свидетелю как человеку я никогда не испытывал, скорее наоборот. Но прощения у него на суде просил вполне искренне. Парень даже в армии не успел послужить, а тут при нем — шарах-бабах! Нельзя от каждого партизанской выдержки требовать — он и так неделю держался, хотя ничем мне обязан не был. И меня он не боялся, когда у ментов сидел, просто к потерпевшему относился „как и все мои товарищи“. Помнится, под давлением всеобщей уверенности, что я просто обязан был убить свидетеля, начал оправдываться: мол, он русский, поэтому я его отпустил… Да нет, конечно, будь он узбеком, я все равно отпустил бы его. Хотя я националист — в свободном Казахстане им стал.

Что-то не то я вам написал… Сегодня я существую по обязанности. Давно бы кончился, если бы жена своим жизнелюбием не поддерживала. И о родителях думаю — как-то ближе они мне стали. К прежней жизни на воле вряд ли удастся вернуться, а любая другая для меня — не жизнь… Сейчас выбрал бы пожизненный срок, чем остаток этого… Я человек развращенный — тишиной, покоем и свободой.

Извините за беспокойство. Всего вам доброго.

Василий».

Служить Василий был готов. В Заполярье. В 1984 году.

Но кальсоны старослужащим стирать не собирался. И на один удар отвечал двумя. Поэтому советские азиаты начали вызывать Зеленина по ночам, каждый раз — для последней разборки. А он оклемается, свинья грязная, и опять за свое…

В восьмидесятых годах двадцатого столетия на территории СССР сказалась разница рождаемости в шестидесятых: сверхнизкая — в метрополии, сверхвысокая — на южных окраинах. К тому же проявилась разобщенность белой расы и сплоченность «черной». Короче, более половины зеленинской роты составляли узбеки. Они устроили очередную разборку на стрельбище, точнее, чуть в стороне. Четверо напали на Василия, закрутив на правую ладонь конец кожаного поясного ремня с медной бляхой на свободном. Когда двое от зеленинских ударов рухнули, подскочил еще один, с эскаэсом в руках, разворачивая на ходу не штык-нож, а штык старого образца — ромбический. Василий успел это заметить… Полная победа ислама! Граненый металл вошел в живот российского солдата.

Русские офицеры нашли машину, плашмя забросили Зеленина в кузов и отправили в госпиталь. А Василий, утратив зрение, со сплошным северным сиянием в голове, стонал, скрипел зубами, пытаясь запихнуть свои резаные кишки обратно.

— Когда случилось? Три часа назад? — услышал он голос свыше.

Ответил медику сопровождавший раненого мичман.

— Да ты, парень, уже давно на том свете, — склонился над Василием военный врач.

«Вы старше меня на десять, — писал Василий, — поэтому не застали в армии „черную“ экспансию, поддержанную продажностью белых офицеров. Вспомните Рубцова, который когда еще писал: „Россия, Русь! Храни себя, храни! Смотри, опять в леса твои и долы со всех сторон нагрянули они, иных времен татары и монголы“. Хотя против настоящих татар и монголов я ничего не имею. Но я знаю, что в девяносто первом в Душанбе с девятого этажа выбрасывали русских младенцев. А сегодня они везут сюда героин, чтобы довести до конца начатое тогда дело. Вот оно — предательство белых…»

В Усть-Каменогорске, казахском городе с русским населением, Зеленин и Гаевская сделали последнюю пересадку, граница была совсем близко… Ночью на вокзал ворвались трое здоровых, будто верблюды, казаха и начали избивать пассажиров, а в зале ожидания были дети, женщины и старики. Из мужчин — Василий да один освободившийся зэк. Они переглянулись, оторвали от скамеек тяжелые рейки и бросились к «черным», но верблюды, вообще, быстро бегают… Имелась возможность появления белой милиции, но так и осталась возможностью. Точнее, «розовые лица» появились после дел — как всегда, трусливое, продажное племя…

Мы сидели за дощатым столом во дворе будущего дома Алексея Копытова, который за пять лет в одиночку залил стены первого этажа монолитным железобетоном и уже два года поднимал второй этаж из гипсоблоков. Рядом с дорогой, которая вела в сторону брошенного, пустынного, песчаного пространства аэропорта и далее — на Ваю и Велс. В десяти метрах начинался сосновый лес, на севере поднимались Морчанские поля, с которых когда-то мы запускали радиоуправляемые планеры, а правее виднелась деревня Берёзовка. Алексей неторопливо рассказывал — мне и Раису.

— В этой Берёзовке родился Железный Влас — знаете об этом? Ну-у… — удрученно покачал он чуть поседевшей головой, дивясь необразованности своих вечных учеников. — В 1973 году его именем назвали теплоход, имевший ледовый класс.

«Опять эти корабли», — весело подумал я. Копытов, помнится, часто вспоминал древних: плавать по морю необходимо — жить не так уж необходимо. Алексей и дом-то поднимал для того, чтобы иметь возможность строить рядом с ним яхту, на которой по Вишере, Волге, Волго-Донскому каналу и Дону уйти наконец в Азовское море, Чёрное, Средиземное, а потом, понятно, в океан, Атлантический…

— Кстати, длина теплохода — сто пятьдесят метров.

Алексей замолчал. Наверно, он представил себе эту длину — и ушел в океан своей мечты.

— Он был приписан к Архангельску. Оттуда много лет назад русские проложили путь в Европу и Азию — правильно? А потом, во время Второй мировой войны, туда шли корабли союзников с оружием и техникой.

— Ты нам чего рассказываешь — о теплоходе или человеке? — не выдержал флегматичный Раис Сергеевич. — Я знаю про Архангельск, неподалеку служил в ракетных войсках — вентиляционщиком. Вентилятор командиру включал по утрам — жарко там, особенно в январе. До сорока доходило.

— О человеке! — согласился Алексей Алексеевич. — Америка тут не просто так. Ничков Влас Никифорович! В Берёзовке родился, здесь же работал — учителем в школе, потом учился в Ленинградской сельхозакадемии имени Кирова, ныне покойного. Поняли? Учитесь. Воевал на Ленинградском фронте, в минометном полку. Доктором экономических наук стал. Возглавлял Всесоюзное объединение «Экспортлес».

— Был награжден орденами и медалями, — не выдержал я вечно дидактического тона друга. — Ты что, некролог цитируешь?

— Очерк о герое-земляке, — Алексей достал из кармана сложенную вчетверо газетную полоску и начал читать уже по ней: «Награжден орденом Ленина, орденом Красной Звезды, двумя орденами Трудового Красного Знамени, многочисленными медалями…»

— Двумя орденами Трудового, — воскликнул я, — Красного, блядство, Знамени! А я даже значок ГТО потерял, по пьянке.

— «…Позднее Влас Никифорович возглавил советскую торговую фирму в США — „Армторг“, которая начала свою деятельность еще в двадцатых годах. На этом посту он много сделал для организации эффективной торговли между двумя странами. Тогда его и прозвали Железным Власом — за твердость, за непреклонность в проведении служебной линии. Надо думать, Ничков жестко защищал интересы СССР на международной арене. И тем не менее за границей к нему относились с открытой симпатией. Вот как писал корреспондент газеты „Советская культура“ Леонид Почивалов о корабле „Влас Ничков“: „…на борт идущего первым рейсом судна в западных портах, обнажив головы, поднимались десятки людей — коммерсанты, брокеры, промышленники — те, которые считали своим долгом почтить память уважаемого коллеги“».

— Ну и в чем мораль? — спросил я.

— Как в чем? — затянулся Раис американским дымом. — О нас так не напишут. Вот в чем!

— О нас напишут иначе! — лениво возразил я.

— О вас вообще не напишут, — поставил точку Алексей Алексеевич. — Может быть, эпитафию только, в стихах. Об эпитафиях. Читаю далее: «В 1972 году на советское торговое представительство в Вашингтоне был совершен налет — террористический или просто бандитский, с применением физического насилия. Факт этот долгое время скрывался и до сих пор широкой общественности не известен. Влас Ничков, бывший уже на семидесятом году жизни, тяжело пережил нападение — вскоре у него случился сердечный приступ, после которого он скончался. Похоронен „железный“ человек в Москве…»