Сначала среди простых и гостеприимных казахов ни егерь, ни его жена не чувствовали на себе косых взглядов — только раскосые. А в верхние эшелоны власти нищих славян-колонизаторов не пускали. Кроме тех, которых направляла Москва — для партийного контроля. Русские жили хуже местного населения. Пусть низы всех наций гибнут в разборках — элиты договорятся между собой где-нибудь в беловежских пущах и будут жить во дворцах дальше. Так почему он вспомнил эту печальную осень на Маркаколе? Будто появилось какое-то предчувствие, неизбежность единственной развязки…

Может быть, потому, что осень напоминала прощание, горящие на ветру листья, расставание с двадцатым веком, близким, как запах родных волос, ненавистным, будто мутный взгляд выродков из подворотни. Не было никакой надежды на то, что прошлое вернется, а будущее не обещало заповедных территорий, мира и милосердия. Даже казахские дети начали смотреть на русского егеря косо. Раскосые глазенки — по нашей улице не ходи.

Удивительно, что с Викторией Нестеренко будущий директор «Вишерского» Рафаэль Идрисов познакомился там же, на Маркаколе. За три года до появления Зеленина и Гаевской. Тропы заповедных территорий пересекались по всему Союзу Советских Социалистических Республик. Виктория работала научным сотрудником — биологом, а Идрисов под ее началом — лаборантом. Она на веревке спустила казаха с гор, привезла в Россию. Правда, в пермском заповеднике «Басеги» прожила с ним недолго — сбежала на родину, в Украину, к маме с папой. Но в 1996 году обратилась к бывшему мужу с просьбой — помочь устроиться в России. Идрисов пообещал, предложил поработать на Вишере. Наверное, хотел, желал в полной мере насладиться сильной позицией: лаборант командует бывшим научным сотрудником, интеллектуалкой, славянской женой.

Так они и жили — в бараках, оставшихся от четвертого отделения Соловецких лагерей особого назначения. Точнее, Идрисов со второй женой и тремя детьми жили в хорошо сохранившейся медсанчасти для персонала лагеря, а Виктория — в бывшей прачечной. Идрисов лично получал зарплату Нестеренко в бухгалтерии. Конечно, чтобы та регулярно приползала и просила деньги у него. У него! И Виктории приходилось не столько просить, сколько выпрашивать, вымаливать, упрекая, убеждая, напоминая, что кормит, одевает их общего ребенка. Идрисов деньги давал, но не все, а понемногу, частями, чтобы бывшая приходила снова и снова. И по его узкому лицу гуляла, будто лезвие ножа, тонкая ханская улыбочка. Уехать Виктория не могла — из-за тех же денег, которых не было.

— Все, я не дам тебе больше ни гроша! — заявил Идрисов однажды прямо в конторе, публично. — Я напишу заявление в психбольницу, что ты ненормальная, и тебя упекут в дурдом, а сын останется здесь. Поняла?

Похоже, другим угрожал тем, чего боялся сам. Похоже на то. Это как люди с психическими отклонениями стремятся стать психиатрами.

В июне 1997 года Виктория Нестеренко появилась на кордоне Мойва.

Я открыл энциклопедический словарь: озеро Маркаколь, на высоте полтора километра, глубина — до тридцати метров, сток по реке Кальджир в Бухтарминское водохранилище. Заповедник основан в 1976 году, площадь — 71 359 гектаров, лиственничники, реже пихтарники, альпийские, субальпийские луга, рысь, барс, марал, глухарь, тетерев, реже черный аист, скопа, беркут.

Все было довольно терпимо, пока казахи не впали в независимость. Василий Зеленин отправлялся на обход, а Светлана оставалась в избушке с вычищенным и всегда заряженным ружьем. Василий как-то вернулся, рассказал жене, что завернул по дороге к знакомому казаху, который неожиданно предупредил: «Чего, русский, приехал? Голову отрежу!»

Василий спорить не стал — пусть живут, как людям хочется. И супруги уехали домой, под Санкт-Петербург. Там они вслух читали друг другу книги и пытались подзаработать, что удавалось не очень, поскольку комсомольский темперамент и жлобский стиль общения, спарившись, приняли в империи «разрушительный центробежный характер», как, бывало, выражались советские социологи.

Через полгода после полета в заповедник я узнал, что Яков Югринов уволился. Конечно, его спровоцировали. Провокация и шантаж — краеугольные камни идеологий. Говорят, он взял ружье и ушел в парму. В этой вишерской тайге есть все, что требуется человеку для жизни и смерти. И память есть. Помните «Пармскую обитель» Стендаля? Ну вот, я же говорю… Почему кто-то против стороннего внимания к уголовному делу? Почему милиционеру можно, а журналисту нельзя?

Тут я вспомнил бывшего начальника районной милиции, известного на Вишере авантюриста-краеведа, с которым как-то сделал материал о подземном набате у деревни Оралово. Я ехал домой в уазике — попутке, которая подобрала меня на вишерском отвороте за Соликамском. Рядом сидел пожилой мужик и курил, как вулкан.

— А вы не знаете на Вишере Илью Михайловича Кожевникова? — спросил я его, когда уже подъезжали к городу и успели поговорить обо всем, включая геологию, теологию и археологию.

— Кожевников — это я, — спокойно ответил он, не отрывая взгляда от гипнотического света дороги.

О, я уже перестал этому удивляться — люди шли ко мне, как козырные карты к Володе Штеркелю, восемнадцатилетнему немцу из вишерского Лагеря, который проиграл всего один раз, всего один… Но проиграл он всё. И ушел в черную вишерскую яму.

И вот опять я стою на этой горе, разглядывая след босой ноги того самого великана, именем которого и названа вершина, — Полюд, Полюдов Камень, синий плавник кряжа. Пятьсот метров над уровнем моря, но не тех первобытных вод, которые рассекались хрящевыми акулообразными рыбами во времена царившего здесь пермского периода. Уже не море, а молчащая бездна лежит под ногами.

А про великана Полюда — это, конечно, легенда, и след в скальной глыбе выщерблен ветром, вымыт дождем. Но вот я думаю, что легенда — не только фантазия народа, энергия воображения. И не всегда только древняя история.

На северо-востоке Полюдов кряж рассекается холодным и узким лезвием реки, оголившей на том берегу стометровую скальную сказку о другом богатыре — Ветлане. Солнце поднимается над тайгой из-за далекого языческого Камня Помянённого. А на самом юге видны старинные церкви Чердыни — города, где сходил с ума Мандельштам: «Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен пулеметно-бревенчатой стаи разгон».

Тут, на вершине Полюда, сохранился фундамент, как утверждают, часовни, в которой сосланные монахини замаливали свои грехи — поближе к небу отправляли оступившихся невест божьих, подальше, к черту, в черные ямы — опальных бояр. Опять как у Осипа Эмильевича: «Чтобы в них татарва опускала князей на бадье».

На северо-западе, там, где стоит исторический Ныроб, бывший когда-то таежным погостом, закончил свои молодецкие дни окольничий Михаил Романов. Об этом колдовском деле Смутного времени многие помнят — что в Москве, что в Ныробе. Крапленым царям всегда было чего бояться. Поэтому поверил Борис Годунов предсказателям, что скипетродержец государства будет из рода Романовых. Тогда и велел подбросить в казну этих бояр мешок с кореньями и травами, чтоб обвинить затем братьев в чародействе с целью погубить Бориса. Старшего брата, Фёдора Романова, постригли в монахи, Александра отправили к Белому морю, Ивана — в Пелым, Василия — в Яранск, а Михаила — сюда, в Ныроб.

Такая вот уголовная история…

Илья Михайлович Кожевников, бывший начальник милиции, качает головой и недовольно щурится, глядя за окно и не выпуская уже потухшую сигарету. На плечах северного ветра в город въезжал сентябрьский снег, как и в том далеком году, в первом его месяце, ведь на Руси год начинался осенью.

— Эх, непогода разгулялась, а жаль, сходили бы хоть сейчас на то болото за рекой, — кивнул Илья Михайлович в сторону Вишеры.

В Ныробе, где тогда жило всего шесть семей, вырыли глубокую яму, покрыли ее плахами и засыпали землей. И спустили боярина в эту могилу. В кандалах — на шее, руках и ногах, связанных между собою цепью. Так описывал эти события дореволюционный краевед Н. П. Белдыцкий.