— Будем больше брать, — задумчиво ответил Холерченко, — чтобы купить пограничников. Но пока не пришло время бежать из этой страны. Я еще поживу здесь. И там — там тоже поживу.

Гость достал из кобуры пистолет и начал целиться в початую бутылку водки, стоявшую на другом конце дощатого стола.

— Дима, убери ствол, — вежливо попросил его телохранитель, которого все ласково называли Петровичем.

Холерченко косо посмотрел на бывшего гэбиста, неодобрительно посмотрел.

И тут Василий увидел, что к столу стремительно приближается Светлана Гаевская в брюках и клетчатой рубашке. На ее лице — решительное выражение наполеоновского маршала. Конечно, Василий сразу понял, в чем дело. Сейчас начнется. Вокруг стола валялись пустые бутылки, коробки и прочая мерзость.

— И чтобы все было убрано! — гневно закончила свою речь Светлана.

Василий видел, как Холерченко поднял на нее свой глиняный, полный безудержной и злобной взвеси взгляд.

— Прикуси жало! — приказал он коротко.

Но в этот раз Диме не повезло. Гаевская сделала шаг к столу, быстро наклонилась, взяла стакан и выплеснула в лицо Холерченко горячее какао. Миллионеру, депутату, члену ЛДПР — стакан какао, в лицо! За что боролись?! Столько братвы полегло, погибло на берегах речки Гайвы, которая впадает в Каму выше Перми… В общем, как сказал один спортивный комментатор, не обошлось без личных побед.

— Сука! — завизжал Холерченко.

Василий вскочил из-за стола, схватил жену за плечи и повел в сторону дома. Вслед летел одномандатный депутатский мат.

Светлана, дурочка-снегурочка, серьги не носит, духи не переносит. Что делает? Больший урон природе гости нанести не могли, они были не в состоянии нанести урон. Господи, в каком состоянии? Порой вообще не стояли…

Через полчаса Холерченко остановил Василия возле крыльца инспекторского дома.

— Извини, братан, не очень получилось…

— Вы понимаете, что творите? Это моя жена!

— Жена. На что нам твоя жена? Своих не знаем куда девать. Как в той песне: «И здесь, на этом перекрестке, с любовью встретился своей. Теперь и сам не рад, что встретил…»

— Ваша семейная жизнь меня не интересует. Вы у меня в гостях, а не я у вас. Осторожней, понял?

— Смотри, братан, если со мной что-нибудь случится, то прилетят «торпеды» и разделают вас на куски! — пообещал бизнесмен мрачно.

Василий вспомнил: в тот момент, когда он поднимался из-за стола, взгляды на мгновение встретились и, похоже, позднее Холерченко сумел что-то понять.

Я знаю — что: он смог оценить нематериальную весомость и звериный потенциал зеленинского сквозняка. Поэтому и предупредил инспектора. Испугался немного братан. Да, может быть, Холерченко единственный, кто раньше других почувствовал реальную опасность, исходившую от Василия: «если со мной что-нибудь случится…».

Разглядывая банду, вооруженную стволами, будто авторучками, Василий понимал, что по пьянке гости могут закопать хозяев где-нибудь в тайге, у подножия Ишерима, который станет самым величественным памятником в мире. Более высоким, чем египетские пирамиды.

В романе Ромена Гари «Воздушные змеи» есть рассказ о том, как польский аристократ перед фашистской оккупацией покидает свое французское поместье. Он — картежник, кутила, мот — продает семейные драгоценности, чтобы расплатиться с прислугой. В современной России прислуги, к сожалению, хватает — проблема с аристократами.

И вот на следующий, третий день пребывания залетных произошло нечто необычное. Причиной стал бывший полковник. Это он подвел Диму Холерченко к дому инспекторов и встал сбоку от собутыльника в роли безоружного конвоира.

— Извините меня за вчерашнее поведение, — с улыбочкой произнес Дима. — Я, понятно, здорово перепил. А мусор мы убрали: сделали ямку и аккуратно все закопали.

«А могли бы закопать вас», — прочитал Василий на безмятежном лице бизнесмена, на лице невинного младенца, попавшего под микроскоп беспощадного Господа Бога.

Но это был единственный конфликт между инспекторами и залетными — ни Маркса, ни Ленина, никакой классовой борьбы. Конечно, Василий Зеленин, будь его воля, пригласил бы сюда других людей, например слепого Бориса Чупахина с Валаама…

Светлана и Василий могли познакомиться только там. На острове Валааме. Где знаменитый монастырь и уникальный микроклимат. Куда съезжались художники, реставраторы, сектанты всех мастей и, конечно, йоги — как без них. Остров предполагал некоторую обособленность от остальной советской жизни, что подчеркивалось особой манерой общения, высоким петербургским стилем.

Потом Светлана и Василий уехали на хутор, к бабушке Зеленина. Гаевская устала от общения с людьми — сказались пять лет работы экскурсоводом на Валааме. А муж вообще среди кур и поросят чувствовал себя человеком — любил животных. И безбрежный удел уединения. Он мечтал стать смотрителем маяка.

В тот год они покинули хутор бабушки и отправились на берега Байкала, в знаменитый соболиный заповедник — Баргузинский. Жили на дальнем кордоне, собирали лекарственные травы.

Потом перевелись в Казахстан, на Маркаколь, что рядом с китайской границей. Светлана любила вспоминать: прохладные горы высотой три километра, лиственницы — втроем не обхватить, альпийские луга — трава до плеч, у подножий — невысыхающая роса, дороги-серпантины. В юртах местных жителей порядок, чистота, ковры. Летом друг к другу в гости как понаедут — все верхом! Молодые казашки джигитуют — только черные волосы летят по ветру. А хозяйка весь день от громадного казана с мясом не отходит, готовит на всех, успевая за детьми и за скотом присмотреть. За столом человек двадцать сидит, а эта женщина каждому успеет чай с молоком подать прежде, чем гость попросит добавить.

«Может быть, Идрисов презирал все остальные нации, кроме тюркских?» — размышлял я. «Нет, нет и нет, — позднее ответил мне Василий в одном из писем, — ему доставляло удовольствие глумиться над бедными любой национальности, и своей тоже…»

Василий тоже вспоминал осень в той Маркакольской котловине, что на самом юге Алтая, где работал егерем в заповеднике, который в Казахстане называли «кунаевским охотугодьем». Может, для того и создавался заповедник, чтобы баю удобней было убивать? У первого секретаря ЦК КПСС республики там стоял специальный катер. Потому что в заповеднике, занимавшемся охраной водоплавающих птиц, Кунаев охотился на уток. На Маркаколе, большом заболоченном озере, водились фламинго. В заповеднике встречались черный аист, скопа, беркут.

И чего вспомнилась та маркакольская осень? Да, маралы и снежные барсы…

Первого секретаря в народе называли Царем Зверей. Имелась в виду самовластительная страсть коммуниста к убийству диких животных. А получалось, зверями были подданные — жители Казахстана. Если он царь. Сами казахи признавались.

Вообще, удивительно, в голых степях трудно было скрыть, кто есть кто: все знали, что партийные секретари и директора были сыновьями или внуками дореволюционных баев.

О том, что в России творилось то же самое, Василий узнал позднее. То же самое — всегда и везде, во все времена и цивилизации, на всех континентах и материках. В хозяева всегда прорывается определенная порода людей, обладающих неуемной энергией, жадностью и жестокостью. Опричники и нукеры выходили в офицеры спецслужб. Председателями колхозов сидели казахские баи. Так было и так будет в грядущих веках. Судьба икры, отходы производства, издержки перестроек и революций никого не волновали и не волнуют. Икра должна гибнуть миллионными тиражами. Таковы правила игры.

Жизнь — это достархан, это скатерть, точнее, кошма на празднике мироздания, празднике, который обозначается коротким казахским словом «туй» — торжественное застолье в большом саду. Бай кушает, а рабы подают жирный плов из казана, в котором сверху на рис положено четыре очищенных яблока — для аромата. Василий вспомнил Сергея Маркова: «Не грусти, творец поэм, нет предела для мечты. За твое здоровье ем яблоко Алма-Аты!» Да, для того и создавались заповедники…