— Чё, побегаем? — спросил Мишка и привычно провел над мокрой губой рукавом фуфайки, которая всегда была не по росту, почти до колен.

Мы, вишерские угланы, были неразумными, смелыми были. Мы по трясине бегали — по зыбкому, ворсистому, страшному ковру. И как только не утонул никто в той трясине за поселком? Сегодня умными стали, потому что далеко не все выжили из тех, которые бегали — по болотам, трясинам, заторам.

А по заторным баланам надо бежать так, чтобы они не успевали целиком уходить под воду. И при этом помнить про все существующие подлянки: скользкий балан, крутящийся, тяжелый, быстро уходящий вниз.

— Так чё, побегаем?

— Беги первый, — ответил мой братан Шурка, самый старший и самый блатной из нас.

У Шурки за плечами было пять классов за шесть лет учебы и несколько мелких краж, которые не могла раскрыть местная милиция. Он присел на корягу, достал из кармана фуфайки «хапчик» и закурил. А Мишка в это время разглядывал затор, выбирая удачное место для старта и маршрут.

Застучали кирзовые сапоги. В одном месте он взмахнул руками — нога по колено ушла в воду. Он выдернул ногу, поскользнулся, но грудью успел упасть на толстое бревно.

— Сопливый и есть сопливый, — радостно отметил Шурка.

— Набрал? — спросил у Мишки Васька Сученинов.

— Чего-то есть, — пробормотал тот, сидя на комле и стягивая сапог.

Мой братан встал, приспустил челюсть вниз и враскачку пошел к воде. Шурка шкурой чувствовал, где они — грибы, ягоды, рыба и надежные баланы. Он прыгнул и легко побежал по затору, а за ним — Васька Сученинов. И все было бы хорошо, если бы Васька знал, что за ним устремился я — почти вплотную.

Обычно бывает так: бежишь и прикидываешь, на каком толстом и надежном бревне остановиться, чтобы перевести дыхание. Или прикидываешь сразу, на берегу, зря не рискуя. Вот Васька и остановился на таком бревне. И мне пришлось остановиться тоже, но на другом — более тонком и скользком.

Балан подо мной завертелся, я задергался в разные стороны — и вертикально, стремительно ушел под затор, втянутый туда деревянными валиками. Тяжелым холодом наполнились кирзовые сапоги и суконное пальто. Помутнело в глазах от воды и страха. Искали бы меня потом ниже по течению, а может, нашли бы тут же, под затором. Каких-то пять секунд оставалось на эту жизнь… Но яркая вспышка, бессознательная энергия самосохранения рванула мое десятилетнее, мое туберкулезное тело вверх — ровно настолько, чтобы над затором появились руки, безуспешно царапающие сырое и прокручивающееся бревно. И тут я ухватился за что-то — мертвой хваткой.

Что тут делать, мгновенно сообразил только Отто: он схватил длинную палку, лежавшую на берегу, и бросился ко мне по баланам. Тонкий шест, который он сунул в руки, тянувшиеся с того света, я не выпускаю уже тридцать пять лет. Спасибо тебе, Отто…

Домой я идти побоялся — и спрятался под высоким дощатым крыльцом магазина. И дрожал там, сидя на земле, не меньше часа, пока, крича и ругаясь, меня не вытащила оттуда мать. Добрые люди сообщили ей. И до самого дома я бежал по тротуару с ревом — впереди матери, подгоняемый попавшейся ей в руку вицей.

На следующий день я, конечно, в школу отпущен не был. Мать морила меня картофельным паром, посадив над кастрюлей с накинутым на голову одеялом, поила чаем с малиновым вареньем. Через день она заметила, что я умирать не собираюсь. И сама одела меня потеплее. Достала из шифоньера хранившуюся там книжку «Стихотворения А. С. Пушкина» и сказала:

— Пойдешь к Отто и подаришь ему.

Я сильно смутился и заупрямился: такие изысканные поступки в поселке, который всегда назывался Лагерем, просто не были приняты.

Но моя мать — женщина упорная.

Мне пришлось пойти в тот двор, где сгорел твой брат.

И ты, Отто, смутился не меньше меня. Ты порыжел в тот момент еще сильнее — может быть, от весеннего солнца, от запаха золотой сосны, от молодой крови.

Так и стоят передо мной два пацаненка — и не знают, бедные, что сказать друг другу. Поэтому приходится говорить об этом через тридцать пять лет. Научился. Где Отто? Где Магдалина? Где Роза? Широка страна моя родная — от Москвы до Магадана. И где они, эти медные трубы?..

Спустя двадцать пять лет я стоял на отвороте вишерской дороги на северной окраине Соликамска. С маленьким сыном, женой и тещей. Автобус уже ушел. Был выходной день, из-за чего я уже третий час не мог поймать ни одной попутки. Светила ночевка в страшноватой гостинице.

И вдруг появился синий ЗИЛ с металлической емкостью в форме кузова. Машина проехала мимо, но вскоре остановилась.

— Слушай, земеля, возьми, пожалуйста, женщин и ребенка, — начал уговаривать я шофера, оценив реальную вместимость кабины, — я с вещами останусь — доберусь как-нибудь.

— Конечно, — кивнул водитель, — давай их сюда.

Потом, стоя у распахнутой дверцы, я попытался объяснить водителю, в каком месте лучше высадить пассажиров, когда приедут в город.

— Не волнуйся, Юра, я довезу их до места, — сказал шофер.

— Извини, парень, — растерялся я, — не узнаю.

Водитель понимающе улыбнулся и тронул машину с места. А я закинул за спину тяжелый рюкзак и направился обратно, к перекрестку. И услышал, что ЗИЛ остановился. Шофер спрыгнул с подножки и медленно, вразвалку пошел в мою сторону, не скрывая насмешливой улыбочки. Мне, конечно, было неловко, что не узнал парня, любопытно, кто такой, но торопить события не стал.

— Сейчас подойдет второй содовоз, а у меня, сам видишь, только два места.

— Да, но он может не остановиться, — вопросительно заметил я.

— Остановится, — с той же улыбочкой возразил он, — проголосуй только.

Так мы стояли несколько секунд, разглядывая друг друга. Потом он повернулся и зашагал к машине уверенной мужской походкой.

Второй содовоз остановился. За рулем сидел знакомый, из старой вишерской гвардии шоферов.

— А кто в первой машине? — спросил я.

— Разве ты не знаешь его? — удивился водитель. — Кажется, в Лагере он жил неподалеку от вас. Это Отто Штеркель!

Вот тебе и «Песнь о вещем Олеге» — из того самого сборника Пушкина: Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною…

Недавно я был в поселке. Давно уже снесли те щитовые домики, в которых мы когда-то жили со своими родителями. Но домик Штеркелей еще стоит.

Знаю, не все смогли благополучно перебежать через свои заторы и трясины. А мне повезло, мне просто очень сильно повезло, что я бегал босиком по одной улице с Отто. А потом дружил с Розой и Магдалиной Декк, которые позднее уехали на свою историческую родину. Где они теперь, дети ссыльных немцев, болгар, татар, греков, армян? В каком это таком далеком Гамбурге?

Шофер из вишерской гвардии держал руки на руле — руки, похожие на карданы. Спокойный и мощный корпус, смуглое лицо, карие глаза, державшие взгляд над капотом. Что-то знакомое, из чего-то далекого, уже, казалось, совсем забытого… Я назвал себя — имя и фамилию, он улыбнулся, весело глянул на меня и тоже представился. И все в мире стало на свои места.

Особенно любил ходить на танцы Колька Бычин — ему, наверное, было лет одиннадцать, а мне десять. Мы шли на «милицейскую горку», поднимавшуюся над Лагерем, с фасадом деревянного кинотеатра, что имел высокую и острую, как вершина ели, крышу и был обшит дощечкой «в елочку». Вокруг стоял сосновый парк, в глубине которого находилась танцплощадка.

И вот мы сидим воробьиным рядком на вершине забора. Подтягиваются люди, несемейная молодежь: девчонки в приталенных ситцевых платьях, парнишки в пиджачках и «корах» двигаются «лондонским затяжным»… А мы знаем, кого ждем, и вот появляются они, группа пацанов из бараков сангородка: в центре двое смуглых парней в белых рубашечках. Один из них невнимательно достает из пачки сигарету, и та выскальзывает из пальцев на землю. Колька Бычин, воробей, ястребом падает на нее с забора, поднимает и гордо подает ее смуглому парню. Но тот едва кивает головой: бери себе. Достает вторую сигарету и шествует во главе процессии дальше. Начинаются танцы: звучит музыка, фокстрот, парочки удаляются в темнеющие сосны. А мы терпеливо ждем — скоро начнется…