Тысячи, сотни километров уральской и сибирской тайги: пышные, будто рай, болота, пропахшие божественным багульником, вогулы, вяленое оленье мясо, пермская система палеозойской эратемы — членистостебельные папоротники, хрящевые акулообразные рыбы, калийные соли… Каких-то двести восемьдесят миллионов лет назад.

Инспектор прошел эти километры насквозь. Он ночевал в секретных скитах старообрядцев, не простивших патриарху Никону троеперстия и гибели протопопа Аввакума, бывал в пристанищах бичей, хитников и браконьеров, делился куском хлеба с беглыми зэками и дезертирами. Просыпался на берегу Байкала, рядом с голубой от чистоты холодной водой. Шел по шпалам Байкало-Амурской магистрали, где не было населения, но встречались «комсомольцы с комсоргами на вышке». Пробовал курить анашу с таджиками из конвойных войск. Попадал в подпоры воды, тишиной похожие на озера, когда горную речку перегораживали десяти-пятнадцатиметровые каменные столбы, перекрывавшие дорогу плотам. И конечно, он знал, где находятся таежные зоны, которые контролируются шаманами-одиночками.

Так однажды, пересекая Полярный Урал с востока на запад, Инспектор неожиданно испытал влияние неведомой силы, которую позднее назвал «желтой полусферой»: три дня не мог выйти за пределы пространства, которое представляло собой половину шара, светящегося, прозрачного, примерно двадцать метров в диаметре. Как-то целую неделю шел за дикими оленями на север по хребту и не совершил ни одной ошибки — пережил семь дней гениальности. Но южнее Печоро-Илычского заповедника встречать шамана ему не приходилось.

Понятно, он читал о природной склонности людей из финно-угорских племен к волхвованию, камланию, колдовству — наверное, это было связано с пространственной изолированностью этих народов от благ современных цивилизаций. С тем, что у них не было другого выхода. Как сказал «природный финн» у Пушкина: «Но слушай: в родине моей между пустынных рыбарей наука дивная таится. Под кровом вечной тишины, среди лесов, в глуши далекой живут седые колдуны…»

Инспектор наблюдал за Фёдором Николаевичем и разговаривал с ним о том, что в самых дальних уголках человеческого мозга есть ответ на любой, самый безысходный и невыносимый вопрос. Только надо сосредоточиться. Хорошо сосредоточиться. Иногда хватает всего одного дня, а бывает, можно уложиться в одну человеческую жизнь. Так объяснил ему старик основную загадку мироздания, сверхсекретную шараду Господа Бога.

Фёдор Николаевич спал на специальном ложе, вырубленном в кедровом стволе по форме и размерам тела. Он лежал, глядя через отверстие широкого дымохода над головой в звездное небо или беззвездную мглу. Дерево было застлано оленьими шкурами, а сверху — собольими.

Зимой старик питался кедровыми орехами и сушеными грибами, как рассказывал сам. Рыбу жарил прямо на огне. Длинная деревянная полка вдоль стены была заставлена баночками и пузырьками темного стекла, в которых он хранил настойки из лекарственных трав. Мясо не ел и водку не пил — сказал Инспектору, что спирт-лекарство, не более. И позволял себе лишь одну слабость — трубку, набитую неизвестной травой.

— Я сделал эту землю заповедной! — кивнул он головой в сторону Тулымского хребта. — Я вызывал дожди и тушил пожары. Сегодня живу в третьем, но вообще прошел все семь концентрических кругов мироздания.

Фёдор Николаевич проводил Инспектора до убывшей воды, вошедшей в русло. У берега стояла лодка отшельника. «Вишерка, — сообразил Яков, — длинная, шестиметровая, сделанная из цельного ствола осины». Ему рассказывали: ствол выдалбливается корытом, заполняется водой и распаривается над костром до нужных размеров. Сейчас такими не пользуются. Рядом стояла его — гораздо короче, с мотором на корме и аккуратно сложенными веслами.

— Иди, друг, и помни, что в этой жизни рискуют только оптимисты, — сказал он Югринову на прощание.

Вогульский шаман… Или вишерский волшебник? Фёдор Николаевич жил здесь давно. Кто говорил — сто лет, кто — двести, а иные утверждали, что он провел здесь вообще всю свою жизнь. Но до сих пор никто точно не знает, где стоит его дом. Правильнее сказать, не может показать дорогу к нему. Еще правильнее — тропу. Которой просто не существует. Человеку кажется, что он идет по азимуту, помнит просеку и зарубки, а все равно проходит куда-то мимо. Это значит, что Фёдор Николаевич «не допустил» человека к дому, берегу, тайному озеру…

Чем дальше в лес, тем больше мистики. Да, ответ, подсказанный ритмом железнодорожного вагона, утверждал, что он имеется на все вопросы. Поэтому, наверное, я продолжал вести диалог с убийцей.

Мешки стояли в городской конторе заповедника. В ожидании попутного вертолета. Мука была закуплена на смешную зарплату Зеленина и Гаевской. «Конечно, смешную! — ответил на мой вопрос Василий. — Родина дала — пусть она и смеется».

В огороде росла мята, посеянная еще сотрудниками метеостанции. А вокруг кордона, по берегам ручьев, стояла таволга, белые кисти которой отдавали чистым медом. На полянках посуше поднималось пламя цветущего иван-чая. Светлана связывала травы в пучки и развешивала за печным стояком. Поэтому в доме стоял аромат свежего сена. Позднее она складывала засушенный урожай в большие картонные коробки. Неделю заваривала одну траву, потом для разнообразия — другую. Или березовую чагу, собираемую зимой в горах, где деревья низкие и корявые. А еще в огороде рос тмин, горсть которого Светлана посеяла наудачу, когда они пришли на Мойву. И следующим летом уже вылезли внушительные метелки, семена с которых она обтрясала ближе к осени. И добавляла в хлеб как приправу.

В июне 1996 года на кордоне Мойва оставался геркулес — наследство закрытой метеостанции. Да будь возможность, от него отказались бы даже мыши, но такой возможности у серых созданий не было. У супругов — тоже, поэтому они начали смешивать ржаную муку с крупой, сначала добавляли пятую часть, позднее — половинную. На сто пятьдесят километров вокруг ни одного населенного пункта, где можно было бы купить буханку черного хлеба. Сплошное «Зимовье на Студёной» Мамина-Сибиряка.

И тут с неба упал вертолет — как снег в июне. Я помню, как мой четырехлетний сын произнес волшебную фразу: «Папа, а Бог с неба нам снова снег посылает?» Он произнес ее в девять утра, а в десять часов вечера начался короткий летний снегопад. Бывает.

В летающей машине — газпромовцы из Чайковского и Рафаэль Идрисов, оживленный, радостный, как южный торговец с городского рынка.

Сидели за столом у дома, пили травяной чай. Командир экипажа рассказывал:

— В прошлом году приземлились у Чусовского озера, где ядерный взрыв был. Помните, Каму с Печорой соединить хотели? Экспериментаторы. А местные жители ягоды собирают — крупную такую клюкву. Ну, мы говорим: «Тут же радиация!» — «А мы не себе, — они говорят, — на продажу».

Всех, включая экипаж, Гаевская угощала домашним хлебом. Лето. Летная погода. Светлана с улыбкой рекламировала рецепт приготовления теста. Возможно, после этого кусок не всем полез в горло. А Светлана, продолжая улыбаться, добавила:

— Конечно, жаль, что крупа пятилетней давности, а то, надеюсь, было бы еще вкуснее.

Кажется, не до всех доходило происходящее. Только командир экипажа соображал быстрее — возможно, сказалась скорость профессиональной реакции на круто меняющуюся ситуацию.

— Почему не захватили нашу муку? — спокойно, будто между прочим, спросил Василий.

Трехсекундная пауза. Люди начали включаться. Идрисов быстро покрылся печалью, как патиной. Точнее, сделал вид, что печалью, а на самом деле — тонкой злобой.

— Потому что посадки здесь не планировалось, — тихо и жестко ответил директор, не спуская с Василия желтого, будто цитрин, взгляда.

Крупное, красивое лицо командира экипажа замерло в недоумении, медленно переползающем в изумление.

— Как это? О рейсе и маршруте вы знали за две недели, — сказал пилот, вопросительно посмотрев на Идрисова, такого тонкого-тонкого казаха, такую безобидную веточку саксаула.