Избавившись от первоначального шока, возникшего после такого прокурорского приема, Паромов удивленно подумал: «А чего ради он должен выслушивать прокурорский мат? За должностью не гнался. Наоборот, пытался по возможности от нее отбояриться… В кумовья к прокурору не набивался… Так с какого рожна он должен слушать мат и оскорбления. Да такого по отношению к нему даже в годы его милицейской молодости никто не позволял… а тут — сам блюститель закона и порядка.

Да пошел он сам к такой матери! — решил Паромов. — Не стану терпеть его хамства. За должность не держусь, хоть сейчас пусть забирает, но гордость имею. И так похабиться в мой адрес еще не один ментовской начальник себе не позволял, хотя милицейские начальники далеко не барышни кисейные и не «интеллигенты гнилые», совсем не чужды ненормативной лексики. А прокурор их не лучше и не хуже. Так пошел он…».

— Товарищ прокурор, — встав со стула, отчетливо и громко произнес Паромов, и лицо его пылало гневом и незаслуженной обидой, — за все время моей службы в органах еще никто не позволял себе так изгаляться в мой адрес, хотя именно милиционеров народная молва считает хамовитыми и вульгарными, а не прокурорских.

Услышав отповедь, подняла голову и удивленно заморгала заслезившимися глазами Истомина. Не поднимая склоненной головы, как-то по-гусиному, словно из-под крыла, снизу вверх, искоса взглянул на своего начальника следствия Петрухин. И снова — носом вниз, взглядом — в пол…

Сколь ни короток был брошенный Петрухиным взгляд, но в нем явно читалось: «Помолчи! Потерпи! Не раздражай…»

Только Паромова это подстегнуло.

— Товарищ прокурор! Еще никто не обвинял меня в подлости и в «подставе», в чем пытаетесь вы обвинить следователя, а значит, и меня. Ведь всякому дураку известно, что следователь, несмотря на всю его процессуальную независимость, согласовывает основные следственные действия со своим непосредственным начальником. Значит, со мной. Обвиняя следователя, вы обвиняете и меня. Но, повторяя, я никогда подлецом не был и никого не подставлял. Слышите, не подставлял! Не верите — спросите у своих коллег по Сеймскому округу…

Опалив прокурора гневным взглядом, едва сдерживая себя от крика, Паромов, глядя в бордовое лицо главного окружного блюстителя законности, выплескивал накипевшее:.

Да, как любой человек, я могу чего-то недопонимать и где-то ошибаться. А кто от этого застрахован?.. Никто. В том числе и вы… Но, повторяю, подлецом не был и не буду!

Петрухин вновь постарался взглядом остановить разошедшегося не на шутку начальника следственного отделения. Но тот и на этот раз оставил беззвучное предупреждение без внимания. Семь бед — один ответ…

— К тому же, господин прокурор, — умышлено подчеркнул он слово «господин», — я уверен, что санкцию на арест вы давали в полном здравии и рассудке. И не только расспросили следователя о причине избрания столь жесткой меры пресечения и личности арестовываемого, но и трижды прочтя текст постановления. И только после этого, убедившись в законности и объективности, санкционировали, поставив подпись и печать. В противном случае — на этом месте не сидели бы… Следовательно, никто никого не подводил и не подставлял. А потому, господин прокурор, я требую, чтобы со мной в таком тоне больше не разговаривали и прекратили материться как сапожник. Иначе я буду вынужден уйти из вашего кабинета. Еще никто так со мной не разговаривал и не вел себя таким образом, господин прокурор.

Выговорившись, Паромов медленно опустился на свой стул. Лицо пылало, губы тряслись, пальцы рук непроизвольно подрагивали от нервного напряжения.

Ярин, явно не ожидавший такой прыти от нового начальника следственного отделения, все это время молчал. Только в лице менялся, как хамелеон. То краснел пуще прежнего, то бледнел. А ведь так хотел «поставить на место«. Заодно с начальником отдела. Причем в присутствии подчиненного, чтобы больней было, обиднее.

От такой «наглости» и неожиданности у него отвисла челюсть, глаза недоуменно остановились на лице Паромова, словно не веря в происходящее. Остановились и застыли, словно вода в бадейках на морозе. Родник брани и ругани иссяк. В кабинете после столь долгого и оглушительного крика воцарилась тишина, на фоне которой Паромов и высказал взбешенному прокурору все то, что он пожелал сказать.

Когда Паромов окончил свой монолог и сел на стул, то в прокурорском кабинете еще некоторое время висела напряженная тишина. Все «переваривали» и усваивали услышанное, в том числе и прокурор. Отходя от шока, он лихорадочно размышлял над создавшимся положением, чтобы принять верное решение.

— Следователь Истомина, — наконец почти спокойным голосом произнес Ярин, — выйдите. Дайте нам поговорить по-мужски.

Истомина, подхватив уголовное дело, раскрытое на постановлении об избрании меры пресечения с санкцией прокурора, и дипломат, стоявший на полу у ее ног, спешно, как испуганная цапля, покинула кабинет.

Не успел звук каблучков длинноногой Истоминой растаять за дверью кабинета, как Ярин тяжело и недобро посмотрел на Паромова. Но тот не отвел черных, как у цыгана, глаз, которые его супруга не раз называла колдовскими, ведьмячими. И чем дольше длилась пауза, тем светлей становился прокурорский взгляд, пока, наконец, в глазах Ярина не блеснули веселые искорки. Видать, совесть в нем еще была жива. И ему понравилась смелая и откровенная отповедь начальника СО: не так часто перечат и тем более выговаривают прокурору.

— Иди и ты, начальник следственного отделения, покури что ли… Куришь? — спросил вполне миролюбиво Ярин.

— Курю.

— Вот и иди, покури… А мы тут с Александром Владимировичем потолкуем, — враз вспомнил он имя и отчество начальника отдела милиции, — как полугодие будем закрывать…

До «закрытия» полугодия было еще полтора месяца, и Паромов понял, что это просто предлог, чтобы выпроводить его и остаться вдвоем с начальником отдела. Он встал и неторопливо вышел из кабинета прокурора. Держал марку.

Секретарь в приемной сделала вид, что очень занята делами. Не поднимая головы и не взглянув, перекладывала с места на место какие-то папки.

«Видать, привычная к подобным разборкам… — мелькнуло в остывающей голове начальника следственного отдела. — А моя деятельность в данной должности, надо полагать, закончилась. Ну, и слава богу…»

На улице присоединился к лихорадочно затягивавшейся очередной сигаретной затяжкой Истоминой.

— Выгнал?

— Нет, — кисло усмехнулся Паромов, — попросил… выйти. Разница в этом небольшая, но существенная, — пошутил он. — Не пойму, чего его черти дерут… Дело возбуждено обоснованно и законно. И санкция на арест обвиняемого вполне уместна. — Теперь уже серьезно высказал он свое недоумение по причине столь «теплого» приема.

— Дело в самом обвиняемом, — выплеснула горчинку, как личинку мушки дрозофилы, на неспокойную душу Паромова следователь Истомина. — Он проходит по уголовному делу наших оперов о превышении должностных полномочий, расследуемому прокуратурой Центрального округа, в том числе и в отношении начальника криминальной милиции Бомко Вадима, потерпевшим. А мы взяли да и лишили прокурорских следователей важного доказательного звена. Вот прокурор, как застоявшийся без кобылы жеребец, и закусил удила. Я так думаю…

— Не знал, — обескуражено протянул Паромов. — То-то опера чуть ли не руки потирали вчера, когда о санкции услышали. Я еще подумал: чего так радуются. А оно вон как обстоит… Почему не ввела в курс дел?

— Да то старая бодяга. Еще до вашего появления в отделе милиции за полгода как началась. Я как-то о ней и не подумала… Только порадовалась за оперов наших, когда получила от вас материал на возбуждение дела и расследование: подумала грешным делом: попался голубчик…

— А ты вчера, когда санкцию брала, все прокурору пояснила? — прервал ее Паромов недовольно.

До него стала доходить причина прокурорского «наезда».

— Все. Даже не скрыла, что это тот самый Хмырь, из-за которого в отношении наших оперативников дело возбуждено.